Кола

Где-то за ратушей забрякала колотушка ночного сторожа. Шешелов развернул фонарь и пошел по торной дороге, в обход. Но в деревянных звуках неясное и знакомое вспомнилось, переплетаясь с храмом. А что, если мастер предвидел, чем станет собор для Колы? С какой подумать, радостью возводил он свое детище! Не каждому суждено исполнить свою мечту...

Шешелов остановился и снова прикрыл фонарь.

Громадной, расплывчатой чернотой угадывались очертания собора. Лишь главы на башнях, ясно видимые вверху, мнилось, в одном порыве подперли собою небо.

Похоже, кресты не в мольбе к небесам возделись, а готовы сдержать их тяжесть.

Великим остался мастер в своем творенье... А сколько живет сейчас их, безвестных, талантливых, знающих, что им надобно в этом мире!

Шешелов огляделся, отошел к башне крепости, стал поудобней и долго вглядывался в собор.

«Как же, – думалось, – этот далекий мудрец-мастер пришел догадками к совершенству? Как сумел он опередить свой век? Неграмотный самоучка. А прошло почти двести лет, и люди глядят и радуются великолепию понятой им красоты. Не ради же веры единой! Собор и теперь бесприходный. Церковь рядом, иди, молись. Но праздник – когда служба идет в соборе. Почему неколянин, – а последний и лучший свой храм он срубил на окраине государства, в Коле? Посчитал это место важным? Потому что тяжко живут коляне? Хотел укрепить их дух? Ссыльные, беглые, непокорные, бунтари, край земли православной, русской – это все Кола. Особая кровь, судьба. Наверно, мысль о таком соборе пришла не сразу. А что пробудило ее? Стремление превзойти других мастеров? Жажда свободы, денег? Или забота о спасении души озарила его пониманием красоты?» И усомнился: «Любовь к богу толкнула бы в монастырь. Там молись и люби его. А мастер был плотник. Всю жизнь кормился от топора, – работник и, значит, грешил, как все люди. За славой и деньгами в Архангельск пошел бы. За такой собор в почете у общества был бы и богат. И свободы не мог он жаждать. Коли строил много церквей в Поморье – не крепостной. Сам же остался до смерти в Коле...»

Шешелов взял фонарь, запахнул шубу и пошел к дому. Не надо строить догадки. Причины остались тайной. Мастер взял их с собой. И хотя нынче нет в живых тех, кто бы помнил его могилу, это не черствость сердец колян. Люди не могут всего упомнить. Важно, что мастер был и остался при их земле.

51

Дорога в Колу такой оказалась трудной, Андрей думал – конца ей не будет. Ветер дул чаще попутный, при затишье прилив помогал. И идти по заливу не то, что в море, вараки в снегу все белые, далеко видно. И все же измучились. У Андрея болела нога. Рана вроде и небольшая, а кругом опухло. Хоть как поставь ногу, все равно ноет. А Сулль в дороге ночевку ни разу не разрешил. Вода на убыль или ветер в зубы – он сразу к берегу. Давай костер. У огня – где там спать! – поесть и просохнуть ладом не успеешь, Сулль уже в шняку гонит: время к полной воде или ветер переменился. Без сна, на сухом куске, нога не дает покоя, одежда набрякла влагой.

Афанасий тоже вымотался. Последний раз у костра онучи лишь обсушить успели да чаю хлебнуть горячего – Сулль велел собираться: прилив начинается.

— Не видишь, с ног валимся, – зароптал Афанасий. – Дай хоть час отдохнуть.

Сулль присел к костру, закурил.

– Можно, – говорит добрым голосом, – отдохнуть. День, два, десять. – Взгляд насмешливый. – Пусть Афанасий захочет только.

Афанасий осерчал:

– Пошел бы ты к лешему! – И первым встал от костра.

Все понимали, что не зря Сулль гонит. Впереди Кола, тепло, отдых. И все же, глядя на Сулля, Андрей дивился: откуда у него силы? Работает наравне, а усталость будто неведома. Ни холод, ни голод его взять не могут. Всегда уважительный, не серчает. Лицом лишь осунулся, потемнел да трубку чаще держит во рту. Понукнет Смолькова лед со шняки сколоть или воду отчерпать и опять молчит, сидит на корме, правит шнякой.

В пути все были неразговорчивы. Казалось, откроешь рот – и холод совсем уж в нутро залезет. Молчать же не в тягость. Андрей, когда забывал про ногу, о Коле думал. Как-то теперь там будет?

Смольков напротив Андрея и Афанасия сидит в шняке низко, тоже молчит все время. Сожмется замерзший, нахохлится, лицо сизое. Если Сулль не велит что-то делать, часами не шевелится. Иногда лишь глянет на Андрея, головой дернет: ладно, мол, перетерпим. И опять сожмется, нахохлится, сидит недвижно, глядит в темноту.

Андрею почему-то стало не по себе. В первый день, как шли на веслах из становища, Афанасий спросил его: – Ты как, Андрюха, в кузне еще постучать не хочешь?

Андрей от неожиданности перестал грести. Встретил выжидательный взгляд Смолькова, сказал, тая радость, ровно:

– Ну!

– Что ну?

 – Коли возьмут. – И увидел: Смолькову его ответ по душе пришелся.

– Возьмут, – уверенно посулил Афанасий.