Кола

Он на лову еще часто про свой дом рассказывал. Кто что делает в нем, как смеется, говорит, ходит. По обычаю, зубоскалил будто, но занятно вспоминал, с отрадой. И Андрею не раз казалось – он давно там всех знает. А про Нюшку слушать особо приятно было: живут же на свете такие красавицы! Теперь ее имя напомнило встречу на шхуне: шлепал он босыми ногами по палубе, штаны на себе подтягивал, а она видела и смеялась. И неловко стало и беспокойно: сейчас он ее увидит, а она возьмет да и начнет при всех насмехаться.

У ворот ожидал с фонарем Никита.

– Я уж потерял вас. Долго нет. Пойду, думаю, помогу. Озябли, поди? – Никита поставил фонарь на землю, жал руки им, обнял каждого по-родственному, здороваясь. Радость непоказная.

– Ты про баню не позабыл? – спросил Афанасий.

– Что ты, что ты! Баня, считай, поспела. Я и веники туда снес, и квас, и травки принес для духу. Все чин по чину...

Никита поднял фонарь, пропустил всех в ограду, закрыл на засов ворота. Движения неторопливые, голос благожелательный. Совсем не такой Никита, как в кузне.

Весь он, большой и ладный, отдавал доброй силой.

У крыльца метался на цепи пес, не зная, лаять ему иль радоваться. За домом двор крытый. По другую руку забор. И видно даже при свете месяца: все в ограде у места, все чисто, крепко и ладно.

– Сразу в баня? – спросил Сулль.

– Туда, туда. Провожу я. – Никита положил на плечо Сулля руку, и они пошли через двор к огороду.

То, что Никита сам за воротами ожидал, что обнял и их, ссыльных, будто не работники они Сулля, а ходили с ним на паях, Смолькову тоже пришлось по нраву. Он дернул Андрея, выставляя кадык, мотнул бородой вслед Суллю:

– А этот нехристь: «Нельзя чужим!»

Афанасий увидел, понял и засмеялся. Смольков обернул все шуткой: пошел за Суллем вприпрыжку, делал рожи, показывал в спину кукиши. Получалось смешно и не зло. Афанасий давился смехом. И все вдруг стала простым и легким. Будто груз с души сняли. От приветливого Никиты, от светящихся окон дома и даже от смятения собачьего источалось тепло радушия, надежность приюта, гостеприимство.

В предбаннике жарко. Смольков первым сбросил одежду. Вздрагивающий, поджарый, приплясывая, пощупал бока, поиграл пальцами на ребрах, будто он гармонь пробовал, дурачась громко икнул, заблеял по-козлиному и, чтоб спину поротую не видно было, боком упрыгнул в мыльню.

Афанасий хохотал от души. Смеялись Сулль и Никита. А из мыльни разливисто и тягуче послышалось:

Пойду ль, выйду ль я,

Пойду ль, выйду ль я-а-а...

Голос Смолькова сорвался. Он закашлялся, заблеял козлом дурашливо и замолчал.

Недавняя стужа, когда даже пальцы отказывались служить, начала забываться. Ее никогда не было. И страха перед зыбкостью шняки на крутых взводнях тоже ними да не было. И щемящей тоски по суше, и горечи от своей бездомности. Только миг настоящего остался.

Но больная нога напомнила: все было. Андрей осторожно снимал штанину. Повязка сдавила ногу, прилипла к ране. Колено кругом припухло. Дрожь зябко бродила в теле.

– Вон что оно, – Никита взял плошку с коптящей ворванью, присел к Андрею. – Болит?

Пройдет! – отмахнулся Андрей.

Никита заботливо осмотрел колено.

– Ничего страшного. Мойся смело, а я мазь тебе принесу. Дня три-четыре – и затянет. – И, прежде чем встать, спросил: – Акул-то бить страшно было?

Андрей поймал его взгляд на ноге Афанасия, понял: знает Никита про случай с акулой. Оттого и их, ссыльных, как дорогих гостей, встречает. Из-за Афанасия. И позавидовал дружбе родственной. Но от внимания Никиты неловко стало. Хотелось ушедшую простоту вернуть, сказать шутейное что-нибудь. Тая боль, выпрастывал осторожно ногу, ответил весело:

– Пережили. В деревне кролей бьют похоже. Палкой по заушам, стукнул – и все.

– Ха-ха-ха! – Афанасия распирал хохот. – Вот это Андрей! Кролей – похоже!

– Что? Кролей? – Сулль не понял. – А, заяц! – И тоже смеялся и вытирал глаза. – Да, да, похоже...

По тому, как Никита смеялся и смотрел на Андрея, ясно стало: Афанасию не попеняет за нож. Он поправил в печи огонь, подбросил поленьев, посмеялся еще со всеми и Андрею сказал:

– Ну, грейтесь ладом да парьтесь, – и смотрел на Андрея не просто по-доброму, а словно впервые видел или заново узнавал. – А я в дом покуда схожу, мазь принесу. – И Никита так и ушел, с улыбкой.

– Хороший человек есть твой брат, – сказал Сулль Афанасию.

Афанасий лукаво мигнул Андрею:

– У нас вся порода такая. Пошли, однако, попаримся.

Мыльня у Лоушкиных просторная, семерым места хватит. Полок с приступками и лавки из досок смолистых, толстых. Большие кадки с горячей и холодной водой. На стенах шайки. На подоконнике ендова с квасом. От каменки жар пышет. Сулль остался мыться внизу, на лавке, а они втроем забрались на полок повыше и сидели притихшие, зябко вздрагивали и ежились от остатков изгоняемого изнутри холода.

– Иеех! – Смольков стал охлопывать себя по бокам. – Табак да кабак, баня да баба – вот в жизни забава. Хорошо-о... Не поддать ли еще?

Афанасий доставал из шайки веники, что обливал кипятком до этого, мял в руках.

– Благодать, заварились. Поддай.