Колбат

– Нельзя, Лена, – ответила я, – мы и так часто даем ему побегать, но совсем свободно отпускать связную собаку нельзя. А то Колбат снова откажется бегать на пост.

– Мама, – спросила тогда Лена, – а для чего Колбату надо знать «на пост» и все выполнять? Ведь нам его не нужно никуда особенно посылать. Пусть он будет просто собака.

Колбат лежал перед окном, вытянув передние лапы, и косой луч солнца падал на его голову. Он смотрел в окно, подняв черный свой нос, и хотя оттуда, из раскрытого настежь окна, приходило заманчивое для него ощущение воздуха, простора, свободы, он не делал никакой попытки выскочить, убежать. Он уже не мог быть просто собакой, в этом было все дело.

У нас в руках была прекрасная связная собака, та «хорошая собака», которую как раз и можно было легко испортить баловством и бездействием. И мы все очень любили эту собаку.

Была уже настоящая весна. Кудрявые наши дубняки, всю зиму ярко желтевшие неопавшим листом, теперь стояли голые, с напряженными ветвями, готовые вот-вот раскрыть плотные почки. Суйфунская равнина, бурая от прошлогодних трав, уже не казалась опустевшей, как осенью. Из-под старой травы появились молодые зеленые ростки, и ветер приносил оттуда запахи оживающей земли. Исчез зимний покров Суйфунской долины, в котором для нас было столько прелести, и начиналось другое, еще более прелестное время обновления, роста и нового зарождения тысяч жизней на этой широкой и плодородной равнине.

На ней все шире и шире становились полосы темной, вспаханной земли, и скоро наша дорога на Солдатское озеро, по которой мы ходили вместе с Колбатом, залегла серой пыльной лентой на комковатой пашне с перевернутыми вниз пластами бурых травинок.

В начале весны к Андрею заехал знакомый охотник из таежного приграничного колхоза – человек большой любознательности, хотя и не молодой. Звали его Федор Терентьевич.

Знакомство с ним началось с больших осенних учений: штаб полка располагался у него в доме, и Федор Терентьевич подружился со всеми и особенно с Андреем, угощал всех медом и виноградным вином и как бывший партизан интересовался современным ведением боя.

К нему мы в начале зимы ездили в гости, и он водил нас по тайге, показывая следы разных зверей на первом снегу, выводил на гребни сопок, откуда мы видели на склонах диких коз.

Андрея он потащил на охоту, и хотя Андрей был и не охотник, все-таки убил дикую козу и несколько фазанов. Федор Терентьевич и меня повел ранним утром на ток. Мы сидели с ним, пристроившись к гречишному стогу. Еще было совсем темно, только белели поля, покрытые тонким снежком. Над снегом торчала бурая щетина стеблей. Налево от нас был запад. Там поднимался темный склон сопки.

Казалось, что привыкали глаза и потому все становилось видней, а на самом деле уже светлело. Край сопки резче выделился на небе. Светлели звезды, и их становилось меньше. По снегу пошел розоватый отсвет. Сопку на западе осветило розовым, а на востоке дальний высокий склон был еще совсем темный. В это время Федор Терентьевич и велел мне взять в руки малокалиберную мою винтовку и смотреть. «С сопки побегут», – сказал он. Я стала смотреть в сторону сопки, которая все больше прояснялась: бурая кожистая листва сухих дубняков и серые тонкие стволики поднимались над покрасневшими пятнами снега. Федор Терентьевич сказал: «Не туда глядишь!» – и показал мне прямо и низко перед собой.

В десяти шагах от меня среди сухих стеблей травы перебегали, как домашние куры, фазаны. Вот один, с длинным опереньем хвоста, вышел из травы и побежал наискось мимо меня. Я так засмотрелась, что не поняла, зачем Федор Терентьевич тронул мою винтовку. Потом он выстрелил, и фазан упал, а серенькие птицы, которые перебегали передо мной в траве, не взлетели, а побежали, колыша стебли.

– Вы любуйтесь, а я к обеду парочку добуду, – сказал Федор Терентьевич.

Утро продолжало свое движение, все прибавляя красок и света. Гречишная солома стала желтой, и стог весь округлился, выступил на голубом небе и засиял торчавшими вокруг соломинками. Над белыми крышами поднялись розовые дымы. В них как бы прорывалось серое, похожее на птичье перо. Сорока пролетела, распластавшись, как черно-белый герб на голубом поле.

У дальней речки из зеленовато-серого ивняка потянулся легкий дымок.

– Уже живут. Баню затопили, – сказал Федор Терентьевич, как бы определяя этим, что сон – это не жизнь.

В это время щедро ударило солнце по вершинам сопок, позолотило дымы и облачка над собой.

Наступил день – жизнь.

Беспечные фазаны сновали во всем блестящем своем оперении, и серенькие их самки так быстро перебегали в траве, что становилось интересно, почему у них утренняя жизнь идет так суетливо.

– Ну, посмотрели нашего театру? – спросил меня Федор Терентьевич.

Как же было такому человеку не показать и свое хорошее?

Федор Терентьевич привез в город в Союзпушнину сдавать великолепную шкуру барса, которого он убил зимой, и связку рыженьких колонков.