Колдовской пояс Всеслава

— Я сам себя удержу, пошли. Что у тебя там, лопата? Дай!

Орудуя лопатой как посохом, шатающейся походкой, аки хмельной, незнакомец заковылял к лесу. «Только что головы поднять не мог, а теперь почти бежит. Точно нечисто», — Дуня перекрестилась и побежала за чернявым.

Как только еловые лапы сомкнулись за незнакомцем, он рухнул как подкошенный и потерял сознание.

— Дяденька, дяденька!!! Ты умер! — отчаянно затрясла его Евдокия. «Человек, это. Просто очень сильный. Прости меня, Господи, за темность мою».

— Дяденька, дяденька!

На ее отчаянный призыв раскосые глаза приоткрылись:

— Не тряси меня, и так все кружится.

— Дяденька, ты не умирай.

— Тебя как зовут, спасительница? — незнакомец сел, опираясь на ель.

— Евдокия, дщерь церковного дьяка Якова, — выдала все девочка. «Пусть не думает, что ему сам князь подарки дарит, а я смерда какого простого дочь».

— Дуняшка, — слабо улыбнулся чернявый, — а меня Юрко.

— Георгий, стало быть[11].

— Да хоть Гюргя, — усмехнулся мужчина.

— А ты поганый[12]? — осторожно спросила Дуня.

— С чего ты взяла, креста что ли не видишь? — удивленно сдвинул брови Юрко.

— Не вижу, дяденька Георгий.

Юрко пошарил по груди.

— Обронил, — шмыгнул он носом. — Слушай, Дуняшка, мне бы поесть чего, не ел давно, и рубаху бы новую. Моя, сама видишь, уж ни на что не годна. Принесешь?

— Поесть принесу, а вот рубаху…, — девочка запнулась, — ладно, принесу и рубаху.

— Ты только про меня никому не сказывай, — быстро зашептал чернявый, — беду на своих накличешь. Гонятся за мной.

— А кто? — Дуня тревожно оглянулась, спиной ощутив опасность.

— То тебе знать не надобно. Беги, а я посплю пока, — Юрко опять закрыл глаза, опустившись на мох.

Девочка, подхватив злополучную лопату, не оглядываясь, побежала домой.

Бабка Лукерья, сильная пятидесятилетняя женщина, крепкими руками размашисто замешивала тесто на большом столе прямо посередине двора. Глинобитный очаг уже радостно потрескивал дровами. В летнюю пору в избу заходили только переночевать, да и то, если не донимала жара, а то могли обойтись и сеновалом.

Кирьян, о чудо, смиренно чистил в загоне у поросят. Увидев выбежавшую из леса растрепанную с оторванным подолом Дуняшу, он испуганно шмыгнул в клеть[13].

— Дунюшка, что случилось?! — бабка, спешно обтерев руки полотенцем, кинулась к внучке.

— Ничего, — густо краснея, проблеяла овечкой Евдокия.

— А с подолом что? — бабка сверлила Дуню внимательным тревожным взглядом.

— Упала, за корягу зацепилась, клок оторвался.

— Так-то ровно. И где ты была? — простой вопрос, да как ответить. «Что я в лесу могла с лопатой делать?»

— Кипрея[14] хотела накопать, а упала, вот рубаху порвала, пришлось домой идти. Ба, ты не сердишься? — щеки нестерпимо жгло.

— Велела же без меня по лесу не шастать, неслухи, — поругала Лукерья, но не злобно, так — для порядка. Беспокойство отступило, бабка облегченно выдохнула.

— Можно я пойду к ручью одежу стирать? — заискивающим тоном попросила Дуняша.

— Что-то вы сегодня больно покладисты? Натворили чего? — опять с подозрением сузила бабка глаза.

— Так ведь подол же разорвала. Ба, а можно я другую рубаху одену, я эту потом починю, вот те крест?

— Ладно, ступай уж — переодевайся. Есть-то хочешь? Ведь с утра не ела.

— Нет, я до полудня подожду, — Дуня махнула рукой и побежала в избу.

Вот он короб с приданым, любовно сколоченный отцом для любимой дочери, еще пахнущий свежесрубленным деревом, украшенный витиеватой резьбой. Евдокия, стыдливо оглядываясь, открыла тяжелую крышку. Беленые расшитые по вороту и подолу рубахи, рушники с пляшущими петушками, пестрые поневы — всё было сложено ровненькими стопочками, присыпано душистыми травами и девичьими грезами.

Дуняша пальчиками пробежалась по родным узорам. Двенадцатилетняя девчушка уже слыла в селе заправской мастерицей. Подруги завидовали ее ровному стежку, хитрому сплетению завитков. Под руками юной вышивальщицы прорастали диковинные деревья, скакали по веткам пестрые птахи. Для неведомого еще любимого выводила Дуня долгими зимними вечерами замысловатое узорочье, представляя, как русый красавец с кудрявым чубом наденет ее рубаху, залюбуется тонкой работой, как закружатся, отражаясь в небесно-голубых глазах жениха, нитяные цветы и птицы.

И вот теперь это чудо расчудесное нужно отдать какому-то тощему, немытому, дурно пахнущему степняку, да еще и без нательного креста. Какую же меньше жалко? Вот самая первая рубаха: шов кривоват, стежок неровный, один рукав чуть длиннее другого (едва заметно, да все равно). «Вот эту и отдам. Хотя ему же сам князь сапоги дарил. Он княжью одежу вблизи видел, а может и с княжьего плеча донашивал, а я ему такое-то принесу. Скажет — вот так неумеха, этакое-то кособокое притащила. Осрамлю себя и батюшку». Дуня решительно взяла самую красивую рубаху и уложила на дно большой корзины, присыпав грязным бельем. «Ничего, успею еще лучше смастерить».