Колдовской пояс Всеслава

Все, кроме Клима, сидели за широким столом. Отогревшись у теплой печки и наевшись, Дуня стала клевать носом. Женская часть Акинфовой семьи посматривала на новую хозяйку с недоверием, они тихо перешептывались. С украшенного рушниками красного угла на Евдокию взирала печальная Божья Матерь. Вздыхая и торопливо крестясь, старуха Матрена зажгла лампаду. Никто у Дуни ничего не спрашивал и ничего не рассказывал, сама она расспрашивать стеснялась, да и не было желания. Она все ждала, когда ей предложат лечь спать, но бабы или не понимали, что она устала, или нарочно издевались над ней. В отличии от Акинфа, в них чувствовалась скрытая враждебность. Наверное, совсем не так бы ее встречали, если бы она вошла с Юрием. Все было бы по-другому.

— Дед, там от Куничей пришли, хозяйку новую требуют, — высунулась нечесаная голова Климки.

Евдокия торопливо вскочила. «Они должны знать, где Юрашик. Может скажут?!» Она вылетела на двор, за ней потянулось и Акинфово семейство.

— Ты что ли жена Половчанина? — неизвестный плотно-сшитый муж в хорошем кожухе заносчиво взирал на Дуню.

— Я, — с вызовом вздернула подбородок Евдокия.

— А ведаешь ли ты, что муженек твой ряд с Евстафием Куничем заключил, да боярышню нашу Евпраксию засватал?

— Ведаю, — как можно спокойней ответила Дуня.

— А раз так, стало быть, ведаешь и то, что коли по чьей вине ряд будет нарушен, то за обиду двенадцать гривен отсыпать надо.

За спиной у Евдокии кто-то из баб громко ахнул. Новая хозяйка старалась сохранять спокойствие, но внутри все вертелось: «Двенадцать гривен чистого серебра! Молчан много лет убивался по коню, который ему стался в две гривны, Юрий корабелам ржевским три гривны на струги дал, да и то, считай, переплатил, а здесь двенадцать!»

— Мужа твоего нет, ты плати, — указал на нее толстым пальцем куничев челюдин.

Евдокии хотелось тыкнуть ему в большое пузо, закричать в самое ухо: «Ничего я вам платить не стану! Куда вы моего мужа дели, душегубы?! Верните моего Георгия!» Но князь не велел, да и проку в том мало, отпираться станут, еще и высмеют.

— У меня нет ничего, — процедила она сквозь зубы.

— Да как же нет? А это все? — мотнув головой, усмехнулся посыльный. — У вас там еще деревенька князем пожалованная имеется, Орешна, так? — кивнул он Акинфу. — Кто там сейчас управляется?

— Брат мой, — неохотно отозвался дед.

— Так передай ему, пусть выметается, Евстафий Кунич мне там местечко обещал.

— Не запряг, а уж понукаешь. Судиться будем у светлого князя на дворе.

— Ну судитесь, коли вам охота. Завтра заклич[70] на торгу будет. Безродная ваша с боярами тягаться станет?

— Не станет! — раздался грозный окрик от ворот. Там стояла нарядно одетая высокая, статная баба лет сорока пяти. Красивое лицо искажала ярость. — Не станет! — опять громко крикнула она, сотрясая увесистыми височными кольцами.

— Маланья, тетка Юрки твоего, — успел прошептать дед.

— Самозванка она, а не жена, вами же Куничами подосланная, чтобы на добро Георгия нашего руку наложить! Не позволю! Ты кто такая?! — голос у тетки был зычным, он разом перекрывал весь двор. Из-за забора высунулись головы любопытных соседей.

— Я жена, венчанная, Георгия Андреича, — всё сейчас Евдокии казалось каким-то нереальным, как будто не ей, а кому-то другому бросает в лицо обвинение эта огромная баба.

— Чем докажешь, потаскуха?! — тетка не собиралась стесняться в выражениях. «А Юрий еще хотел меня к ней жить пристроить».

— Поп ярославский Фотий нас повенчал, тот, что духовником у батюшки Георгия был, — с достоинством ответила Дуня.

— Фотий? Ах, ты ж, змеюка! — кинулась с кулаками на нее Маланья, Акинф и куничев челядин едва успели загородить Евдокию. — Да сегодня весточка пришла из Ярославля — Фотия удавили вместе с попадьей, всю избу вверх дном перевернули, искали чего-то!

— Как?! — Евдокию зашатало. «Если они безвинного старичка сгубили, Юрашика точно в живых не оставили! Потому так нагло ко мне и явились гривны трясти! Юрашик, любый мой, как же так?» Она села на снег и тихо со стоном зарыдала. Где-то сквозь слезы она слышала выкрики тетки о подлом притворстве, какой-то шум, суету. Потом все смолкло.

— Чего на холодном-то сидеть? В дом пошли, — потянул ее за рукав Акинф.

Она тяжело, как древняя старуха, поднялась. На дворе чужих уже не было. В горнице Евдокия натолкнулась на ненавидящие лица. Старая, средняя и малая — все три сурово, подбоченясь, смотрели на «самозванку».

— Чего ты с ней возишься? — бросила мужу старая Матрена. — Слыхал, душегубка она? Все по миру из-за нее пойдем!

— Дуры! — сплюнул Акинф. — Кто бы она ни была, нам за нее держаться надо. Что Куничевы прочь погонят, что Маланья своих наведет: или в холопах у них ходить станем, или у церкви подаяние просить.

— Да лучше с протянутой рукой, чем с душегубкой проклятой, — огрызнулась бабка.

— Я не душегубка, — устало промолвила Евдокия. — Я жена Юрия.

— Слыхали уж, — хмыкнула Матрена.