Колдунья-индиго

И тут перед мысленным взором Панова вдруг возник образ некоего господина, знакомого и одновременно совершенно незнакомого Глебу. На первый взгляд, господин был похож на Артюнянца, каким тот запомнился Панову со дня похорон Никиты. Лысоватый, суетливый, плюгавенький мужичонка лет пятидесяти, хоть и в черном костюме от Кардена. О том, что это олигарх, тогда можно было догадаться только по числу охранников, окружавших эту занюханную ВИП-особу. Теперь же фантом Артюнянца не суетился, держался величаво, к тому же отрастил себе длиннющую черную бороду. Эта борода, и сбивала с толку Глеба. Артюнянц это, в конце концов, или не Артюнянц? Его лысину, плутоватый, вечно принюхивающийся к чужому добру нос и черный пиджак от Кардена он узнавал, но откуда взялась борода? Или новые русские бесились, бесились с жиру и наконец добесились — вместо волос на макушку стали вживлять себе в физиономии сразу целые бороды? Знакомый незнакомец, словно подслушав непочтительные мысли Глеба, злобно блеснул на него глазами, недовольно встопорщил свою длиннющую бороду и вдруг огорошил Панова неожиданным признанием: «Я — вождь земных царей и царь Ассаргадон!»

«Только Ассаргадона мне и не хватало, — мысленно ахнул Глеб. — Мало мне олимпийских гостей моего сознания и подсознания — богов любви Амура и Эрота, а также Гименея, бога законного брака, с их советами, замечаниями и ценными указаниями. Так еще и свихнувшийся на приватизации Артюнянц, преобразившийся в Ассаргадона, царя древней Ассирии, тоже будет представать перед моим мысленным взором?!»

Тем временем водитель коз, неспешно беседуя с сопровождавшим его внимательным слушателем, шествовал по улице между артюнянцевской многобашенной стеной с одной стороны и выморочными дачками с другой, держа курс на смыкающуюся с дачной сосново-еловой растительностью бело-зеленую березовую кущу, в которую упиралась улица Красных Партизан. Козы тянулись сзади, по пути шкодливо обгладывая чужие призаборные кусты, но чуть отстав, затем резво догоняли хозяина.

— Пасти животин скоро совсем будет негде, — жаловался пегобородый вожак Глебу. — Раньше там, — он указал на бело-зеленую березовую красоту, — по берегу речки была как бы общественная зеленая зона, где мои козочки и паслись на приволье. А теперь половину рощи уже прихватизировали, боюсь, что и до всего остального скоро доберутся.

— Артюнянц все скупил? — предположил Глеб, кивнув на каменную стену.

— В конце концов все досталось ему, — подтвердил ветеран индивидуального животноводства. — Но разворовывать землю начали раньше, когда Артюнянцем еще и не пахло. Часть его нынешних владений — позади нас и до конца улицы Красных Партизан — раньше принадлежала базе отдыха «Текстильщик», а от «Текстильщика» до березовой рощи располагалась территория нашего дачного товарищества «Красный партизан». Такие же дачки стояли, как эти, — и местный летописец указал на выморочную дачную панораму. — Жили-жили, а потом началось такое!

«Повесть временных лет» конца двадцатого и начала двадцать первого века не отличалась по сути изображенных в ней характеров и нравов от своей древней летописной предшественницы. А главное — совпадала принципиальная оценка авторами описываемых событий. Летописцы Древней Руси так прямо и заявляли: «Мы ся доискахом…» То есть выяснили, что в результате благодетельных реформ на Руси «ретко ратаеве кикахуть, нъ часто врани граяхуть». (Это можно даже не переводить. Кто желает убедиться в справедливости оценки итогов реформаторского головотяпства, может посетить бывшие тучные, а ныне заросшие сорняками и кустарником колхозные поля и послушать, как там «граяхуть» голодные вороны.) Древние историки не скрывали, что они на князей-реформаторов за их делишки и деяния «облизахутся». Истолкование этого выражения затемнено. По одной версии, летописец, не сдержав эмоций, восклицает: мол, будь моя воля, я б этих идиотов не то что лупил дрекольем по чему попало, а грыз собственными зубами… Однако эксперт-психолог, тот самый, вы все его знаете, он по всем телеканалам постоянно выступает, считает, что «облизахутся» означает толерантное предложение назвать именем самого отвязного князя, лучшего друга половцев и хазар, университет, улицу и библиотеку. И это посмертное чествование почившего великого реформатора послужит утешением его соратникам, привыкшим «облизахуть» властителя пониже спины в годы его царствования. Помнится, они также постоянно восхищались его «крепким рукопожатием».