Колдунья из Железного Леса

Широкой, полной до краев молочною чашей луна висела над пиками елей, парной, сияюще-белый, свет лился сквозь щербатые края, причудливо-ломанной тенью рёккских рун ложился в дорожную пыль. Алое в серебряно-белом, кровь и молоко, металл, раскаленный докрасна, что окунают чан с водою, дабы остудить жар — прямой, тонкий, как обоюдоострый клинок, в одеждах цвета луны и серебра, сын Лаувейи склонился к подножию шеста, изрезанными в кровь пальцами нанизываясь на оленерогую Эар.

… Эар, кровь, холодно-лунное сияние. Месяц рождается и умирает, олени сбрасывают рога в талые послезимние сугробы, давая место новым росткам, хрупким, как первовесенние почки, жизнь прорастает в смерти, смерть кормится жизнью, Эар радуется с шаманского шеста, красная, как разверстая рана. Сон, смерть, неотвратимость…

— Достаточно, Локи, — круглая, как колесо, тугой, обтянутый кожей бубен в руках шамана, луна плыла над млечно-холодными звездами, сияющая, ясно-звонкая, она тянула к луне ладони, исчерченные красным, и мягкий, успокоительно-белый, свет тек в нее сквозь кончики пальцев, и, сбросив одежды, она кружилась, в запутавшемся в волосах венке из лунных лучей, и где-то над елями все била и била в бубен невидимая рука, и лес откликался ей черными, вороньими криками. — Не видишь разве — Эар смеется, и губы ее красны от крови, кровь брызжет на землю, кровь льется через край!

Земля с разбегу толкнулась в грудь, серая, как пепел погребальных кострищ, луною выбеленные травинки защекотали кожу, серебряные, красные, черные — луны плыли перед глазами, наслаиваясь друг на дружку, серебряно-красно-черные молоточки звенели в ушах — где-то там глубоко, в недрах земли, альвы-искусники ковали новый месяц, стальными заклепками ладили острые рога, месяц рвался из рук, блестящий, гладкобокий, шипел, точно неснятое молоко…

— Ангрбода! — худое, острое, как молодой месяц, лицо склонилось над ней, прохладно-лунными пальцами сын Лаувейи гладил ее по щеке, и кожа его пахла кровью, землей и каленым железом кузниц. Холод, молчание, серебро. Она перехватила его запястье, жесткое, как кость, холодное, точно стальное острие, не опасаясь изрезаться, притянула к губам.

— Обратной дороги… уже не будет. Эар попробовала тебя на вкус, — и красная, как занимающийся день, Эар щерилась им с дубового шеста, и изжелта-бледная, словно взбитое масло, луна таяла в кадушке небес, холодными каплями звезд стекая за черновершинные ели, и хрустким, румянобоким караваем из недр огненной печи, над Ярнвидом вставало рыжее, пылающее солнце.

И не было дороги назад.

* * *

Уруз, распахнутая волчья пасть, от неба до земли — непроглядно-белесой пеленою, точно дыхание зверя в зимнем морозном воздухе, точно льдинками стынущий пар на морде его. Снег — белый, как несточенные волчьи резцы — колючими, злыми укусами в щеки и шею, к теплой, кровью пульсирующей артерии, пометить, прогрызть, напиться сладко-красного… ар-рр…

— … не стой на месте — замерзнешь, — тяжелой, косматою рукавицей она сжала его плечо, худое, костистое, даже под слоем одежды; сын Лаувейи поднял глаза — прозрачно-светлые, как у новородившегося волчонка.

…Уруз — ярость и сила, Уруз — оскаленные в бешенстве клыки, волки мчат по заснеженной равнине, кинжальные росчерки когтей на снегу, поземка, юркая, как хвост, несется следом, вьюжно-белым танцует по звонко-скрипучему насту.

Голод, азарт, добыча.

— Тише, Ангрбода. Я почти не слышу их, — он сдернул с головы шапку, и ветер, обрадовано взвыв, холодными крючьями когтей впился в красно-рыжие кудри, взлохматил, растрепал, ушатом воды в дотлевающий костер — обсыпал серебряно-белым; запрокинув лицо в мутно-серое небо, сын Лаувейи замер, вслушиваясь чутко, по-волчьи. — Они рядом… и в то же время далеко.

— Глупый. Так ты их никогда не настигнешь! — воздух резал гортань острыми, ледяными клыками, она закашлялась, пряча рот в рукавице. Тяжелым, багрово-алым, Уруз билась под кожей свежетатуированною меткой, пульсировала ноющей болью, точно невскрытый нарыв, жаркая, как головня, безжалостная, как наточенный меч, Уруз — руна жестокости и испытаний. — Для начала… позволь им… услышать тебя.

… И у метели есть уши — звериные, настороженно-чуткие — слышать скрип унт по морозному насту, хриплое, кашлем лающее дыхание заплутавших, их бледно-исчезающие голоса, их кровь, стынущую в венах рекою, скованной панцирем льда, метель смеется — беззвучным, снежинками рассыпающимся смехом, в снегу, подо льдом, в белесой мутью затянутом небе… Ее позови — и услышишь тоже.

— Волк, вырвавшийся на свободу, рок, ждущий каждого у последних врат… — присев на корточки, кончиком ножа сын Лаувейи царапал на снегу углобокую рогатину Ур, острые косульи рога.

… Morsugr[12], голодный месяц, мороз вслед за оттепелью, кора на деревьях звонкая, как лед. По щиколотку проваливаясь в коркой стынущий наст, косули бредут сквозь холодно-бледную равнину, кроваво-теплым тянущие следы цепочкой ложатся за ними, острыми мордами к земле, волки крадутся по следу, прозрачными, ледяными ручьями стекает в снег голодно-нетерпеливая слюна. Они уже близко.