Коленька

Две совершенно тихие семьи, живущие в дальних комнатах стали скандалить, драться, жены таскали друг друга по коммунальной кухне, пытаясь выяснить, откуда у их мужей царапины на спине. В это время поцарапанные мирно смотрели футбол, потирая синяки и ссадины на скулах, которые понаставили друг другу в собственной потасовке. В квартире стало жить невозможно, постоянно кто-то орал, стонал, бились стеклянные предметы, а я подумывал о переезде. Люди словно обезумели.

Бегемот, или как он просил теперь себя назвать “Бехимот”, часто просто исчезал, и я не знал, где он может находиться. В новостях стали появляться репортажи о странных видениях у людей, которых потом увозили в психушки, и все это списывалось на то, что Питер накрыло волной солевой наркомании. А когда вышел на местном канале сюжет о позорной групповой оргии в ресторане “Баку”, в которой участвовали местные “уважаемые люди”, я понял, что надо хоть что-то попытаться сделать.

Но последней каплей стало то, что в нашем районе, по вечерам, женщинам было передвигаться не безопасно. Улицы наводнились психами, жаждущими плотских утех, так скажем. И все об этом знали, но Милюкова считала себя неуязвимой и бессмертной. А потом я нашел ее буквально в трех метрах от нашего подъезда, за скошенной крышей над лестницей, ведущей в подвал. Маленькую, скрюченную,всю разодранную, с посиневшим лицом, раздавленным чьей-то ладонью. Ей так зажимали рот, что от носа до подбородка все было черно-багровым.

В тот вечер меня как будто что-то задергало, хотя я дома сидел и талдычил вслух уже который раз заговор от головной боли. Очень захотелось выбежать на улицу, прямо срочно. Внутри все сжалось от тревоги, пока одевался, еще думал, а зачем мне туда? Бред же какой-то, чего переться на ночь глядя во двор? А переться хотелось, рвало из дома. И если бы я чуть быстрее думал… Может и успел бы.

Когда я понял, что Тошка не дышит, скрутило так, что больно было каждой клетке тела, мозга, пальцы скрючило, ноги подкосились, и я упал. Воздух загустел, с трудом проталкиваясь в легкие, на глазах словно застыла корка жгучего льда, тусклый свет фонаря во дворе показался яркой вспышкой, осветившей темный угол, где на грязном снегу сломанной куклой лежала моя подруга. Мой единственный друг в этом городе - это я очень отчетливо понял. Я взвыл так, что половина окон тут же погасло. Казалось, что мне раскроили грудь, вывернули ребра и вытащили сердце. Потом пришла ярость и злость. Одернул Тошкину юбку, зачем-то подобрал ее сумку, перекинул ремень через плечо. Сгреб маленькое тельце в охапку и на руках потащил к парадной, что-то орал и выл, не понимая еще, что дальше буду делать. Я не мог оставить ее там, в этой грязи.

Дверь парадной распахнулась, в проеме замаячила тварь на четырех конечностях, большое ухо торчало из-под платка, сканируя местность. “Очень кстати.”- подумал я, добежав до двери.

— Плачет… Плачет.. — бормотала Крикунья, придерживая лапой дверь.

— Пшла отсюда! — отпихнул ее ногой, и помчался к себе на этаж, слыша, как за моей спиной шлепают по ступенькам серые лапы.

Мое появление в комнате не было неожиданным. Коленька уже сидел на столе, разложив кучу каких-то трав, черный чемоданчик с красным крестом на крышке, видимо чутье его не подвело, понял, что кому-то нужна помощь. Только вот поздно…

Я положил Тошку на диван так аккуратно, как будто она еще… еще… И тут меня накрыло. Ледяная корка на глазах треснула и стала таять, слезы захлестнули душу, мою, сгоревшую в миг, черную душу, и наполнили ее ненавистью. К твари, которая это сделала. К людям, что ничего не слышали, и к себе.

— Тише, тише… Дыши. — Коленька запорхал над Тошкой, осматривая ее, приглаживая ей волосы, что-то бормоча себе под нос. — Никита! Очнись! Еще можно.

— Что можно?! — размазывая сопли по щекам заорал я. — Что тут можно?

— Заткнись и делай. Сними с нее одежду. Надо быстро, иначе не успеем.

И почему-то я так поверил этому мохнатому странному существу, что быстренько снял куртку, потом стянул с Тошки вообще все, даже не застеснявшись, и если бы мне сейчас приказали взять скальпель и сделать надрез, уверив, что это спасет Тоню, то я бы без раздумий распорол бы Милюковой живот. И зашил. Надежда на чудо полыхала синим пламенем внутри, я верил в себя, и в моего помощника.

А Коленька тем временем порылся в своих недрах и вытащил две бутылки зеленого стекла, запечатанные сургучом, поставил их на стол.

— А теперь тебе надо решить, — коловерша подвинул бутылки к краю стола, — отдашь свой шанс на вторую жизнь этой девушке или себе оставишь?

Я тупо пялился на стол, на бутылки, и ничего не понимал. При чем тут шанс на жизнь?

— Это живая и мертвая вода. Самое ценное, что у Дуси было. Ни разу использовать не пришлось, она никому отдать не разрешила. От старости не спасет, а вот убитых вернуть может. Быстрее давай соображай.

И я сообразил. Очень быстро. Может, когда-нибудь, я и пожалею, а может, и пожалеть-то не успею.

— Давай, что делать надо?