Колесница Джагарнаута

Совершенно плоская равнина, местами зеленая от осоки, местами серебристо-седая от стелящегося по земле на резком ветру камыша, местами желто-пегая от выгоревшей на возвышениях колючки, простиралась от залива куда-то в таинственную мглу, к чуть синеющей стене гиганта Эльбруса. Равнину пересекали вдоль валы земли — дело рук древних земледельцев, превращавших дельты Гургана и Атрека в раеподобный сад и неизменно погибавших под мечом кочевников. Возникали тут в степях поля и цветники и исчезали, когда разные иноземные орды, чтобы деревья и виноградники не мешали пасти коней, все вырубали, выкорчевывали, а создателям рая — земледельцам — отрезали головы, плотины разрушали и со своими юртами и баранами располагались на степном приволье. Попивали кумыс и айран, тискали на красных кошмах в прохладе юрт белотелых пленниц и точили кривые свои мечи для новых походов.

Дженнет — рай! Название уцелело от прошлого. Да и какой еще рай нужен кочевнику! Трава — корм — есть, вода есть, место для юрты есть. Вот вам и Дженнет.

Обитатели аула Дженнет взаправду считали, что живут они в раю. Их мало беспокоило, что по вечерам кругом гудели рои гнуса, мошка и комар лезли в рот, нос, нестерпимо кусались. Вокруг аула Дженнет насыпан вал из навоза и бурьяна. И если комарье и мошкара особенно наглели, поджигали на заходе солнца вал, чтобы ветром гнало дым на юрты. Дышать нечем? Ну тогда не жалуйтесь на комаров. А для аульной знати стояли около белых юрт деревянные вышки из сосновых бревен, сплавленных по морю из далекой Астрахани. Можно спать, прохлаждаться с очередной женой там наверху на помосте, накрытом мягкими одеялами. Туда ни мошка, ни комар не доберутся. Да и воздух легкий, не то что густая вонь от навозного дыма внизу.

Для породистых коней вышку не построишь. Но те владельцы, что познатней, имели для того невольников из персов, которые держали коней в степи на ветерке, а вечером в сумерки заводили их в погреба, прохладные и скрытые. И от комаров избавление, и предосторожность не лишняя. На хорошего коня мало ли кто глаза пялит. Все зарятся на хорошего коня, потому что в пустыне без коня — не жизнь…

Белая юрта выделялась богатством и чистотой в массе чернокошемных юрт рая Дженнет. И даже стояла она в сторонке и на изрядном расстоянии от соседских черных юрт. И земля вокруг была чисто выметена — ни мусора, ни катышков овечьего навоза. И вышка рядышком из новеньких бревешек благоухала сосновой смолой от свежих распилов, а наверху, если задрать голову, виднелись атласные одеяла и белоснежные наволочки подушек, калившихся на июльском шестидесятиградусном солнце пустыни.

— Наволочки! Новенькое дело! — сказал пограничник Иван Прохоренко. — Степняк, он наволочек не употребляет. Не роскошествует. — И покачал головой. Он служил на Закаспийской границе немало лет и знал про кочевников всю подноготную.

— Богато живет! — завертел своими огненными глазами Аббас Кули. — Очень богатый хан. Сколько одеял, сколько жен! — Он даже потянул себя за свой ус, черный, смоляной. Сколько лет возил Аббас Кули через границу контрабанду, а вот даже на кривобокую жену еще ничего не прикопил.

Ну, а Великого анжинира не интересовали, откровенно говоря, ни шелковые одеяла, ни то, с кем спит на них на прохладном ветерке владелец белой юрты.

Белая юрта! Наконец он ее нашел! Сколько мыкались по пустыне, брели по пескам и солонцам, перебирались вброд через мелководный, с прелой водой Гассанкулийский залив, отдавали себя в пищу гнусу где-то в камышах темной безветренной ночью! И наконец вот она, белая юрта, о которой ему говорил комендант заставы.

От радости Анжинир даже засвистел что-то бравурное, легко, по-кавалерийски спрыгнул с коня, не коснувшись стремян, и вошел, не постучавшись, не спросившись.

Его встретил голос из сумрака:

— Пленник я бедствий, что мне и в собственном доме нет покоя.

Великий анжинир стоял посреди юрты, давая глазам привыкнуть, чтобы разглядеть сидевших перед ним людей. Но не успел. Снова прозвучал тот же голос, на этот раз возбужденный:

— Ба, кого я вижу! Алеша! Вот уж — волк боялся его ушей, лев пугался его хвоста! Ну уж, Алексей, не обессудь! Не обижайся! А то я хорош! Тут наговорили мне про комиссара-уполномоченного. Даже напугался… С три короба наговорили. А всего-навсего оказалось — Алеша. Ну, не сердись…

Уже по одному многословию, незлобивому гаерничанию, даже просто по набившему оскомину, звучавшему столько лет в аудитории на улице Карла Маркса в Ташкенте голосу он мог бы сразу узнать Николая Николаевича Гардамлы, хана Номурского, своего профессора. Да, да, любимого профессора этнографии, читавшего интереснейшие лекции и аккуратно вписывающего в зачетные книжки студентов зачеты.