Колесница Эос

Вы, конечно, знаете, в мире много всякого: и та же история, и все эти обнаженные гвинервы, и пылающие каменщики, и первые паровозы, взрывающиеся котлы, погонщики умирают на канале, корабли, груженные шампанским, плывут по костям – тошнее истории не придумаешь (один пытался, но и у него не получилось), а другой и нет истории. Есть еще, правда, если позволите, моя (ну, разумеется, я – дитя человеческое и всеобщее прошлое, в частности, и мое частное), но все же моя история куда миролюбивее, хоть и обречена по известному определению, на тот же конец. Ну как же: и трубы вострубят, и блудница верхом, и древние стены падут, но все это чепуха несусветная, пока вагон мерно покачивает, а она листает страницы.

Вы, может быть, хотите сказать чепуха все это, может быть, и чепуха, да только всегда все надвое сказано и понять со всей очевидностью ни черта невозможно. Вот, вроде, живут же люди и всю жизнь что-то бормочут себе под нос и с таким видом, и чем старше, тем вид страшнее. Верите ли нет, очень боюсь постареть, очень, не могу себе представить, как я сижу с клюкой на скамейке и пытаюсь ослепнувшими глазами хоть что-то еще увидеть, а увижу ведь все равно только то, что помню. Страшно, не находите? Впрочем, иные, впав в маразм гораздо благоразумнее юных, молодых и ветреных. Да я, кстати, и ветреных-то последнее время не встречал. Кругом старость какая-то, пахнет ей, сильно пахнет. То есть не мне судить, да и вообще, если совсем уж как на духу, не терплю. Иной ворчит на весь свет и все ему не так, и люди не люди, и говорят сами не знают что и, как говорится, один в белом плаще, терпеть таких не могу, впрочем, она говорит, я именно таков. Ну ведь не таков же? Не таков? Да скажите же вы хоть слово! Ну, знаете ли! Пожалуй, вы правы.

И, бывает, придерусь к словам и спорю, спорю, а зачем спорю? Сам не знаю. Люблю, чтобы слова были точны, но ведь совершенно все позабыли, что такое слова и как их употреблять и так далее, и так далее. Помните, нАверно помните, как раньше люди писали письма неделями, получали и раздумывали столько же над ответом и писали, выверяя каждое слово, я, представьте, люблю копаться в письмах прошлого, вот это были письма, скажу я вам! Иногда и влюбишься в ту, что писала, как говорится, так искренне, так нежно, но сейчас понаставят смайлов и вот уже признание состряпано, именно состряпано и нет никакой гордости, что ли, за слова, которых, вроде, и нет вовсе. И нет никакой силы вовсе. Пустота одна смертная. А сила непременно должна быть, непременно. Не помню, не помню, но какой-то художник ли, музыкант ли, одним словом бездельник со вкусом – и в учебниках специальных, психиатрических этот случай описан, – этот, скажем, художник при виде замечательного образчика изобразительного искусства падал в обморок самым натуральным образом, значит, совершенно без памяти, то есть я хочу сказать, его настолько переполняло чувство прекрасного или назовите как хотите – восторга – что он не мог с собой совладать. Со мной, знаете ли, похожее, не выношу прекрасного, мне хочется плакать, рыдать, если угодно, и я плачу совершенно искренне над страницами книги или слушая музыку, не все, разумеется, в основном дрянь, но если попадется – и вот я уже совершенный ребенок, я хотел сказать об искренности, ни разу не видел, чтобы ребенок плакал от счастья, а ведь именно это и есть, наверно, счастье. Я потому и никогда в опере не бывал, честное слово, исключительно, чтобы не оконфузиться и не разрыдаться посреди залы. Она частенько меня пыталась вытащить, но я решительно отказывал, она обижалась. И знаете почему? Да откуда вам знать?! То есть, понимаете ли, я бесчувственный чурбан и даже стесняюсь ее, потому что ей как всегда надеть нечего и прочая женская дребедень, а я только не хотел, чтобы она увидела, уж пусть лучше чурбан, а то скажет плакса, думаю, пусть будет тайной, ведь должны же быть хоть какие-то тайны, правда? Иначе, да никак иначе, потому человек есть существо совершенно интимное, не находите? Вот вы все молчите, а, между тем, я чувствую, что согласны.