Колесница Эос

Да и кто я, в конце концов? Нет, я нисколько себя не стесняюсь, равно как и своих пороков. Я этим даже горжусь, что не стесняюсь, здесь меня можно уличить в своего рода эпатировании, но ничего подобного: мы – люди современные и принимать себя должны такими, какие есть. Здесь я сам с собой не согласен, но об этом слишком думать, хотя и целая вечность, покрытая мраком смутных воспоминаний, в нашем распоряжении. Бывает, знаете ли, обрушится на плечи весь сонм галактик и нет никакой возможности приветствовать себе подобных и заглядывать в пустые зрачки и понимать, что ты ни черта не понимаешь. А языки все шевелятся, из множества раскрытых зубоскальных ртов вырываются слова, слова, слова, слова… словом, закрыться в своей бетонной конуре, зарыться в книги и – это ведь как-то называется, какой-то очередной "-изм" – но, в конечном счете, – бегство, и ты дрожишь от собственной никчемности. И дальше ты уже дрожишь под осенним дождем, неуверенно направляясь в какой-нибудь кабак, чтобы прикупить на остаток ночи выпивки. О, нет, я не из тех, что не могут пройти мимо бара не облизнувшись, чтобы во рту не пересохло. Но вот в такие моменты (дождь, галактики, "-измы") хочется напиться – именно! – не так, чтобы опьянеть и подурачиться, а чтобы в пьяную кому, все-таки, да: и это бегство. Или лучше "трусость"? Но, разумеется, все возвращается. Но прежде, прежде чем ты, обновленный, вернее, заново рожденный, но с еще большим багажом памяти встанешь с искомканной постели – слабый еще – в воспаленном, агонизирующем сознании пронесутся мириады звезд, говорящих с тобой, поющих тебе, подхватывающих твое дрожащее тело, и это, опять же – память.

И, разумеется, просыпаюсь весь помятый, закуриваю, и взгляд, понимаете, взгляд по опорожненным бутылкам – нашел все-таки – набрал ванну, в общем, не самое лучшее утро, лежу, потолок весь в трещинах, выпускаю из легких дым (тайком, пока она спит: не любит, говорит, вещи пропахнут; так не пропахли же!) и тут она демонстративно заходит (сначала ножка, коленки острые, потом халат незапахнутый и видно, что нижнего белья нет – вот зараза! – потом уже, то есть я, наверно, просто по обыкновению смотрел на нее снизу вверх – уж больно ножки, да, этого не отнять!), и усаживается на край ванны и мол, я все придумала, давай купим домик в Крыму, я буду рисовать море, а ты не умничай, тоже мне – Эмпедокл, мне твои развратные греки – хоть и веселят… ребенок, вроде как, плачет, не слышите? Нет? И поцеловала в лоб, совсем как ребенка, и вышла (правда, тотчас зашла снова и отругала за сигарету: "Это, -говорит, – ни в какие ворота!", – какие ворота?). Вообще не понимаю эту манеру вешать на полотенцесушитель гирлянду из ажурных трусов, впрочем, в этом есть своя прелесть, если вы понимаете о чем я.

И все-таки она лукавила, потому что греки вообще всему виной, если можно назвать виной наше с ней знакомство. Как-то сразу, опустив приветствия, мы не на шутку сцепились в споре (ей богу! Думал, она меня исцарапает, не то чтобы сумасшедшая, но та еще штучка): о мужчине и женщине, искусстве, тут же Годар, тут же диалектика, я – сексист, Ницше плакал и пи́сал в ботинки, Бинош, "о, боги!", "какой ты зануда!", "манипулятор!", "и не думай о себе много", в общем, по неизбежности мы пришли к началу, то есть и к грекам тоже, но к началу нашему.

То есть я хотел показать, что все это искусство, эти науки, опять же вера, в общем все, что мы называем своей культурой и чем гордимся, выпячивая нравственные ценности, вышло из такого дерьма, что становится не по себе, понимаете ли? Ну как же: вспомните хоть дом Пелопса, в какую царскую рожу ни плюнь – все трагедия. Сначала Тантал, шутки ради, пытается угостить богов своим сыном, потом несъеденный сын обманывает тех же богов, за что его и его род проклинают и греки выдумывают ate – тягу, знаете ли, выкинуть что-нибудь такое эдакое, мол, мы не виноваты, – это ate; и вот уже брат совращает жену брата и крадет золотое руно, второй – опять же ate – закатывает пир и угощает брата его же детьми. Затем сын Агамемнон убивает не ту лань и вот уже он, собравшийся в Трою, отдает свою дочь Ифигению в жертву, чтобы вернуть домой взбалмошную жену брата. Чем думал этот древний воинственный мужик непонятно. В конце концов его затюкала до смерти собственная жена (в самом буквальном смысле – топором), которая съякшалась с недоеденным на том самом пиру родственником, которого, в свою очередь, мстя за отца, убивает тоже родственник – Орест, не забыв при этом убить собственную маму, которая затюкала папу – "постой, дитя, грудь эту пощади, ведь эта грудь поила молоком" – ну, не суки ли эти бабы, а?

На этом месте она расхохоталась, запрокинув голову, "дурак", сказала она, "но милый", и мы в разных постелях, в разных концах большого и дождливого города шлем друг другу смайлики, "мимими", желаем друг другу спокойной ночи и цветных снов, в общем, греки, да. Мифы, вакханки, убийства и тираны, философы, расставляющие все по своим местам, конечно же, – трагедия, одним словом, порожденная безумием, породившая нас.