Колесница Эос

– Мы, – выпустил из себя Ю, пытаясь вдуматься в образование этого нехитрого слова, расчленить его, чтобы понять. Но слово было монолитным, без единой трещинки и не делилось на составные, но все же позволило ему образовать в голове слова новые, обозначающие связки, голосовой аппарат, носовые согласные, губы, парность по мягкости-твердости, глухости-звонкости, появился вдох и выдох, внутренний монолог, солилоквий, подразумевание, communicare, сообщать, связывать, дыхание, наконец, жизнь. В начале было Слово. Что Ю. непреднамеренно подтвердил, создав заново не только себя, но и все вокруг. Книги вновь обрелись, но само это определенно многозначное – "книга" – теперь было с новым вкусом, ничего, кажется, не имевшего с прошлым, теперь забытым и чувствовшимся случайным обрывком смутных воспоминаний или вымыслом, имевшим, впрочем, ровно такое же значение, как ответ на вопрос: что было до появления жизни? "Ничего не было", – твердит разум, но душа противится этой пошлости. И Ю. шагнул в сторону души. Неуверенно, почти не чувствуя ног, еще нуждаясь в опоре, которой послужил выступ кровати, не раз названной гробом и не раз почти оправдавшей столь мрачную глухопостукивающую метафору. Ю. медленно вышагивал по комнате, будто заполнял ее новыми маршрутами, тропами, новыми словами, заново учился смыслам и был заворожен этой новизной, как дитя, впервые отправившееся в далекое путешествие по тихому летнему двору в детской коляске.

– Не будем врать, – вдруг совершенно по-взрослому подумал Ю., – будем искренни как дети в слезах и печалях, в жизни и смерти, еще не понятых до основания никем: ни детьми, ни взрослыми.

Будем смотреть открыто на пока еще прячущийся диск остывающей звезды, но уже придавший контуры вновь порожденным вещам и людям. Неделимость личного местоимения теперь распространялась на все: на предметы, с наступающим утренним светом обретающие объем, на людей – заспанных, плетущихся в слишком ранний час по еще не подметенному тротуару улочки за окном, на людей – еще не знакомых, но, очевидно, существующих. Ю. подошел к зеркалу, приосанился и втянул без того впалые щеки: "Что мы можем дать, чего не может дать google?" Знания? Опыт? Оригинальность мысли? Ю. с минуту раскачивался перед зеркалом, как бы размышляя, но на самом деле только делая вид. Ответ он знал заранее и поэтому, выждав отмеренное собой же время, тут же поцеловал отражение. Получилось в губы.

– Врем мы всё, – не поверил Ю., заложил руки за спину и принялся вышагивать по воображаемой цепи рассуждений – по-кошачьи, ровной строчкой по дубовому паркету, изумрудом глаз навынос. Память, прежде только осторожничающая по верхам, постепенно проникала внутрь еще не вовсе окрепшей души. Сероглазая выплыла из морока сначала лишь на мгновенье, но с каждым вздохом абрис воспоминаний становился все полнее: обретал цвет, фактуру, вкус, запах и даже голос. "Ты мне нужен, Ю.", – вспомнилось и обрело очертания. Ю. замотал головой, пытаясь показать, что сумасшествие свое он всецело признает, только не мог понять: кому же все-таки он показывает? Отражение в зеркале было изможденным и бледным. "Мы не спали, мы забыли про сон, нам надо как следует выспаться, но прежде нам следует подкре…" – Ю. буквально сбежал без объяснений от самого себя, не успев договорить.

Есть не хотелось, вернее, Ю. чувствовал сильный голод, но сам прием пищи казался ему тягостным и даже каким-то неестественным и чужеродным. Он чиркнул спичкой, воспламенил цветок газа и поставил чайник. Но через минуту уже не мог себе ответить: кто поставил чайник и как давно он стоит в одном исподнем посреди кухни? То есть не чайник, а Ю. Эту странно выборочную забывчивость (сероглазую он теперь помнил до каждого вымышленного, разумеется, слова, до каждого воображенного взгляда) Ю. объяснил невероятной усталостью и дал себе обещание с этого самого дня устроить себе каникулы (или больничный – как угодно, главное прийти в себя, в возможности чего он усомнился), но через минуту забыл и об этом. Налил в стакан горячего чая, слил оставшуюся на дне чайника воду в раковину, налил новой и заново поставил на плиту. Перемешал пахучую жидкость с тремя кубиками сахара, бестактно нарушил утреннюю тишину, прозвенев ложкой о край стакана. От звука голова его вжалась в плечи, но Ю. все же взял себя в руки. Тишина. Плывущая тишина. Ю. проплыл обратно в комнату, удерживая горячий стакан двумя пальцами.

– Мы теперь начнем заново, – хотел было выдумать Ю., но осекся: слова в его голове звучали будто сказанные напоследок, будто брошенные горстью в сырую яму, вырытую на семи ветрах. И поправился, отхлебнув: "Мы теперь". Ему ужасно хотелось говорить, показать хоть кому-нибудь свою вновь приобретенную способность произносить, высказывать то, что, кажется, прежде высказать было невозможно, но единственным пока еще незастывшим слушателем было его собственное отражение.