Колесницы судьбы

«Обычное протокольное мероприятие, лишь бы отчитаться перед парткомом и райкомом. Один за другим на кафедру выходили назначенные ораторы: замзавкафедрой Борис Исаакович Зорянов (сам завкафедрой решил не мараться, увильнул от выступления, но в президиуме, как положено, сидел). Потом пошли речи в поддержку, по старшинству: секретарь партбюро, председатель профкома, секретарь комитета комсомола – мерзейший Вова Мочков. По бумажке они бубнили примерно идентичный текст, передранный из передовиц «Правды». В их речах мелькали: «угроза социалистическому строю», «контрреволюционные силы», «сговор со враждебными социализму внешними врагами». Но страны Варшавского договора и Советский Союз проявили бдительность и дальновидность и, вуаля, «в полном соответствии с правом на индивидуальную и коллективную оборону оказали интернациональную помощь братскому чехословацкому народу». Выступавшие отдолдонили свое, собрание благополучно катилось к запланированному финишу, но тут секретарь партбюро убогий доцент Паршиков дежурно вопросил, имеются ли у собравшихся вопросы. И тут… Не знаю, какая шлея попала мне под хвост, видит ведь бог, я не собирался ничего квакать, планировал отсидеться, как обычно, да и побежать спокойно домой, но… Прекрасная… (имя замарано чернилами) на меня так, что ли, подействовала? Перед ней захотелось выставиться? Или просто отказали вдруг тормоза, как бывает у человека после литра выпитого, – но я, разумеется, ни грамма в рот перед собранием не брал, только сейчас оскоромился – глубокой ночью, дома, наедине с дневником… Короче, я встал и задал свой вопрос – который, если честно, звучал достаточно риторически, а потому, наверное, мог быть засчитан в худшем случае как отдельное провокационное выступление. Итак, я поднял руку и, когда мне дали слово, поднялся и сказал (передаю в кратком изложении). Не могу понять, промолвил я, зачем нам, могучему Советскому Союзу, понадобилось вводить войска в Чехословакию? У нас что, мало своих дел здесь, на Родине? И почему мы должны быть каждой бочке затычкой? (Прямо так я не выразился, попытался сформулировать более пристойно, но смысл такой.) Неужели чехословацкие товарищи сами, без нашей помощи, не могли разобраться со своей собственной страной?

…(замарано), надо отдать ей должное (она сидела рядом), на протяжении моей речи пыталась меня утихомирить, дергала за полу пиджака, старалась усадить на место и всячески шипела.

Спич мой имел определенный эффект. Народ заволновался, зашумел, стал на меня оглядываться. Но сразу, как я умолк, немедленно вскочил секретарь парткома Паршиков и высказался в том смысле, что мы целиком и полностью отметаем выступление молодого товарища Кононова как идейно незрелое и непродуманное. «Зарубежные силы, – цитирую почти дословно, – из подрывных центров стран НАТО пытались вырвать из славной семьи социалистических народов любимую дочь, братскую Чехословакию. И будьте уверены: если бы коммунисты Советского Союза и здоровые силы стран Варшавского договора не проявили бдительность и принципиальность, уже сегодня танки бундесвера и других стран агрессивного блока НАТО стояли в километре от наших границ, непосредственно угрожая Львову и Киеву. И если вы, Кононов, этого не понимаете, надо сидеть и не вякать!»

После того как я получил от него сию «достойную отповедь», он предложил голосовать за принятие резолюции – разумеется, с горячим одобрением ввода войск на территорию Чехословакии. Голосовали «за», я чуть промедлил поднять руку, но получил от … удар по ребрам такой силы, что немедленно потянул вверх свою длань».

Как интересно, подумала Варя, кто эта замаранная впоследствии в дневнике особа? Вряд ли она может быть моей мамочкой, той в шестьдесят восьмом лет семь исполнилось, подобных крох на кафедральные собрания явно не приглашали.

«А потом, – продолжала читать Варя, – когда собрание закончилось, я, не говоря ни с кем, отправился к выходу из корпуса – но тут меня нагоняет, вся запыхавшаяся, секретарша завкафедрой Людмила Евгеньевна и сообщает, что он немедленно требует к себе в кабинет. Возвращаюсь, вхожу. Милейший завкафедрой доктор наук Ильинский Илья Степанович встречает меня почти ласково, усаживает. И высказывает, с видом глубокой озабоченности, как раз то, о чем я написал в первых строках своих записок. Добавляет полушепотом, картинно обернувшись по сторонам: «Счастьем будет, если никто из участников нынешнего благородного собрания не настучит о вашем опрометчивом выступлении в партком, райком и другие инстанции. Если сверху давить не будут, я вас постараюсь прикрыть, вы мне глубоко симпатичны как человек и будущий ученый. И я не сомневаюсь, что перед вами – большое будущее, если только оно из-за вашего глупейшего поведения не оборвется на самом первом такте».

И вот теперь глубокой ночью сижу я (чего греха таить) на кухне нашей с мамой кооперативной квартиры и записываю, рыдая и обмакивая слезами, эти строки. И в самом деле: зачем я, дурак, вылезал?»

На следующий день последовала не менее интересная запись: