Колесо Перепёлкина

— Спасибо, порадовал… Но я не о том. Я насчет красок… Может, хочешь попробовать?

— Я… не знаю.

Вася хотел. Было интересно, как это из-под кисти выходят облака, деревья, волны, дома и целые сказочные города? Но… страшновато. Вот не получится ничего, и Филипп с Акимычем станут его утешать.

Филипп, кажется, понял.

— Ну, смотри. Как захочется, скажешь… А я сейчас, с ходу, придумал картину. Будто ты ее нарисовал словами…

— Я же ничего не рисовал!

— Ты сам не заметил… Называется «Мальчик и музыка». Знаешь, что там будет? Вечерняя… нет даже ночная улица с огоньками в старых двухэтажных домах и с луной за деревьями и облаками. Луна эта все освещает, но не сильно, туманно. А посреди улицы стоит мальчик, спиной к нам…

— Как на той картине?

— Да. Но не совсем так. И он покрупнее…

— А при чем тут музыка?

— Подожди… Он стоит, запрокинув голову, а перед ним в лунной полутьме — громадная, выше домов и деревьев, скрипка. Она видна не очень ясно, размыто, но все же понятно, что это скрипка…

— А громадная, потому что музыка тоже громадная, да?

— Видишь, ты все понимаешь! Да… И мальчик смотрит на нее и будто пытается что-то разгадать. Или прочувствовать до конца… А полумрак и облака слегка клубятся, и словно образуют очертания других инструментов. Даже не очертания, а намеки…

— Здорово, — вздохнул Вася. Он будто увидел картину своими глазами. — А когда начнешь?

— Не знаю, надо сперва, чтобы яснее сложилось в голове… Я думаю, что, может быть, это будет немного в манере Марка Шагала… Слышал про такого художника?

— Не-а, — честно сказал Вася.

— Я тебе сейчас покажу его картины, — засуетился Акимыч и начал вытаскивать из-под койки папки.

Конечно, Вася не только торчал в каюте и разговаривал. Он облазил весь пароход. В машинном отделении пахло болотистой водой, и кто-то, кажется, шевелился за обросшими мохнатой ржавчиной котлами и шатунами. В каютах с выбитыми стеклами стоял какой-то особый «древне-пароходный» запах — смесь теплого старого дерева, превратившейся в чешую краски и угольного дыма, которым когда-то пропиталось ветхое судно.

Вася бегал по палубам, крутил в рубке у Филиппа штурвал, карабкался по громадным лопастям омертвевших гребных колес, загорал на могучем колесном кожухе с облупленной черной надписью «БОГАТЫРЬ» и вообще резвился как хотел. Только в колокол он ударил всего один раз. И то с разрешения Акимыча. Акимыч относился к этому строго, объяснял, что «просто так не брякают, это неуважение к судну; удар в колокол — это всегда серьезный сигнал».

Колесо в конце концов стало обижаться: «Ты на мне совсем перестал ездить, бросаешь в каюте!»

«Да что ты! Я хочу, чтобы ты отдохнуло!»

«А я не люблю отдыхать. Я не устаю.»

«Ну, поехали!» — И Вася начинал гонять на Колесе по пароходным коридорам.

Иногда разговоры Акимыча, Филиппа и Васи слушали кот Степан и воробей Крошкин. Они тоже обитали на «Богатыре». Степан жил здесь уже несколько лет, а Крошкин появился нынешней весной. Его загнали сюда сердитые вороны со свалки. Бедняга чуть не попал из огня да в полымя. С размаха влетел в открытое окно каюты, а здесь на него кинулся тощий серый кот. Воробьиные нервы не выдержали, Крошкин брякнулся без памяти — прямо к домашним башмакам Акимыча, сделанным из обрезанных валенок. Акимыч башмаком дал Степану пинка, а воробья взял в ладони и тепло задышал на него. Тот открыл один глаз.

— Ишь ты, ожил! — обрадовался старик. А коту, который сидел в углу, отчаянно махал хвостом и сипел от обиды, сказал: — Ты что это себе позволяешь, террорист недорезанный! Существо прилетело за помощью, а ты…

Потом он долго выхаживал Крошкина, а со Степаном вел ежедневные воспитательные беседы. И у кота, видимо, проснулась совесть. Он перестал думать про воробья, как про добычу (да и больно надо, мяса все равно никакого, только перья да кости!). В конце концов они привыкли друг к другу и стали приятелями. Бывало, что даже угощались из одного блюдца жареной рыбой или гречневой кашей. Кот подгребал пищу растопыренной лапой, а воробей тут же клевал крошки.

Но иногда они все же ссорились. Начинал обычно Крошкин. Усевшись под потолком награждал кота сварливым чириканьем.

— Старое поминает, — объяснял Акимыч. Он утверждал, что понимает разговоры воробья и кота. — Говорит: «Сейчас-то ты ласковый, мур-мур, а помнишь, как мне в спину чуть все зубы не воткнул? У меня с тех пор каждую пятницу сердечные приступы и неожиданная икота. Воробьихи пугаются, не могу ни с одной познакомиться. Вместо «чик-чирик» получается «чир-ик-ик», а это по-воробьиному даже неприлично сказать, что такое…»

Вася, сидя на стариковой койке, от смеха взлягивал ногами.

— Мр-р-мя… — недовольно реагировал на упреки Степан. Акимыч переводил:

— Говорит: «Сколько можно про одно и то же! Ты, — говорит, — влетел без всякого предупрежденья, а я что должен? Я же кот, а не мышонок, у меня природный охотничий инстинкт!» А Крошкин ему: «Вот от того на Земле всякое свинство и случаются, что никто не хочет свои инстинкты держать под замком…»