Колесо страха

В комнате был стол с двумя золотыми стульями и массивный диван из слоновой кости. У дивана стояли широкая жаровня и курильница в форме песочных часов. Над жаровней поднималось желтое пламя. На столе виднелись лепешки шафранного цвета, лежавшие на тарелках из желтого янтаря, и золотые графины, наполненные вином. На стенах висели лампы, и под каждой лампой был сосуд с маслом.

Кентон замер, выжидая. Опасность сгущалась вокруг него грозовой тучей, и Кланет наблюдал за всем сквозь свой чародейский котел. Потому Кентон ждал, понимая, что должен понять сон Шарейн, принять во внимание ту фантазию, в которую погружен ее разум, прежде чем разбудить ее. Так сказал ему синий жрец.

До Кентона донесся голос Шарейн:

— Кто видел взмахи его крыльев? Кто слышал звук его шагов, что подобен грохоту многих колесниц, отправляющихся в битву? Есть ли женщина, которая глядела ему в глаза?

Небо прорезала молния, грянул гром — казалось, он прогремел внутри самой комнаты. Едва его взгляд прояснился, Кентон увидел Шарейн, закрывшую глаза руками, отпрянувшую от окна.

А перед окном стояла фигура, огромная, сияющая, одетая в сверкающее золото — фигура бога!

Сам Бел-Меродах, спустившийся сюда на крыльях бури, все еще лучащийся молниями!

Так показалось Кентону на секунду, но затем он понял, что это жрец Бела в украденных доспехах своего бога.

Белая фигура, Шарейн, медленно отняла руки от глаз, так же медленно опустила их, воззрившись на сияющую фигуру. Она пошатнулась, опускаясь на колени, но затем гордо встала, глядя в скрытое шлемом лицо своими зелеными глазами, затянутыми пеленой сна.

— Бел! — прошептала она. И снова: — Владыка Бел!

— О прекрасная, — молвил жрец. — Кого ждешь ты?

— Кого же, кроме тебя, Повелитель Молний? — ответила она.

— Но почему ты ждешь меня? — вопросил жрец, не приближаясь.

Кентон, уже готовый прыгнуть вперед и атаковать, замер. Что же было на уме жреца Бела? Из-за чего он медлил?

Шарейн ответила, сбитая с толку, пристыженная:

— Это твой дом, Бел. Разве не должна ждать тебя в нем женщина? Я… Я дочь царя. И я долго ждала тебя!

— Ты красива! — ответил жрец, пожирая ее глазами. — Да… многие люди сказали бы, что ты красива. Но я бог!

— Я была прекраснейшей из принцесс Вавилона. Кто, как не прекраснейшая из всех, должна ждать тебя в твоем доме? А я прекраснейшая из всех… — сказала Шарейн, пребывающая в плену морока.

И вновь ответил ей жрец:

— Принцесса, каково тебе было с теми мужчинами, что находили тебя красивой? Скажи — сражала ли их твоя красота подобно сладостному яду?

— Думала ли я о мужчинах? — с дрожью в голосе вопросила Шарейн.

Голос жреца был тверд:

— Но многие мужчины думали о тебе, царская дочь. И яд, даже сладостный, все же причиняет боль. Я бог! Но даже я познал это! — Повисла тишина, а затем он спросил: — Как ты ждала меня?

— Я держала светильники зажженными, — сказала она. — Я приготовила для тебя лепешки и поставила на стол вино. Я была твоей служанкой.

— Многие женщины делали так для своих мужчин, царская дочь. Но я бог! — сказал жрец.

— Я прекраснее всех, — пробормотала Шарейн. — Принцы и цари желали меня. Взгляни, о Великий!

Радужный свет молний коснулся ее тела, едва прикрытого распущенными, свободно ниспадающими золотыми волосами.

Жрец отпрыгнул от окна. Кентон, одержимый ревностью из-за того, что сейчас другой взирает на ее красоту, рванулся вперед сквозь занавеси, чтобы сразить его. Он замер на полпути, остановленный пониманием, даже жалостью к жрецу Бела.

Ибо душа жреца была обнажена пред внутренним взором Кентона — и душа эта была как его собственная. Он был жрецом, а жрец был Кентоном.

— Нет! — вскричал жрец Бела, сорвав золотой шлем своего бога с головы, отбросив меч, щит и плащ. — Нет! Бел не получит ни одного поцелуя! Ни одного удара сердца не получит он! Почему я должен сводничать для Бела? Нет! Ты должна целовать человека! Меня! Человеческое сердце должно биться вместе с твоим — мое! Бог не получит тебя.

Жрец заключил Шарейн в объятия, прижался губами к ее губам. Кентон бросился на него, схватил за горло, запрокинул его голову, пытаясь сломать шею. Глаза жреца вспыхнули яростью, он отпустил Шарейн и вцепился в лицо Кентона, пытаясь вырваться. Затем его тело обмякло — благоговение и ужас стерли с его лица ярость. Ибо в лице Кентона он увидел свое собственное!

Его собственное лицо глядело на него, суля смерть!

Бог, которого он предал, от которого отрекся, нанес удар!

Кентон услышал его мысли с такой отчетливостью, будто они прозвучали вслух. Он поднял жреца над головой и швырнул его в стену. Тот упал, сполз вниз, сотрясаясь в судороге.

Шарейн, подхватив вуали, прижимая их к себе, сжалась на краю дивана из слоновой кости. Она смотрела на Кентона — жалобно, удивленно — своими большими глазами, в глубинах которых светилось узнавание, пытавшееся пробиться сквозь паутину сна.

Кентон ощутил прилив любви и жалости. В этих чувствах не было страсти, ведь сейчас она была для него не более чем ребенком — напуганным, растерянным, покинутым.

— Шарейн! — прошептал он, целуя ее в холодные губы, в испуганные глаза.