Колесом дорога

И он оставил их Махахею, пожалел не столько лошадей, сколько того же Махахея, вспомнил, как ночевничал когда-то возле тех лоша­дей вместе с Махахеем, что-то было в тех детских ночных кострах чистое и свежее, открывалось ему тогда в Князьборе и Махахее, да так до конца и не открылось. Ушел он от Князьбора, коней и конюха Ма­хахея. В один, кажется, день ушел, ускакал на Белянке, пугливой кобылке, дочери командирского выездного жеребца, оставленного кол­хозу воинской частью, освобождавшей Князьбор. Жеребец тот охро­мел, дойдя до Князьбора, а под Князьбором поймал еще и пулю в бок. И хотели уже его пристрелить, но бабы упросили: войной покале­ченный, а все ж коник. И в оглобли, и в плуг можно, все не яа себе и не на корове пахать. От Белянки развелись и пошли в Князьборе лошади. К ним и вернулся сейчас Махахей. И, вечно окруженный невесть откуда объявившимися в Князьборе мальчишками, был сча­стлив, словно сам помолодел. Матвей, председатель колхоза, завидовал ему, завидовал своему конюху. У того было десяток-полтора шелуди­вых коников, и он служил этим коникам, не признавая над собой Матвеевой власти. Матвей поначалу объяснял все это простотой жиз­ни и ясностью забот Махахея, но сейчас, шагая от прудов, видел, что это не объяснение. Не просто было прожить и прохарчиться кони­кам в новом Князьборе, как, наверное, и каждой твари, каждому человеку, живущему на этой земле. Стоял Князьбор нетронутым, и не все просто было в той его первозданной нетронутости. Были боло­та, была вода — большая беда. Князьборцы уже сжились с нею. По- настоящему было плохо не князьборцам, а кому-то другому, живу­щему далеко от Князьбора, кому из года в год задалживал Князьбор, потому что земли под селом, занятые болотом, гуляли. Осушили боло­та. Но стало невмоготу рыбине, и не только рыбине, а и самому князьборцу, ему, Матвею, тоже невмоготу стало. Как же примирить всех, возможно ли такое? Возможно ли, чтобы было одновременно хорошо лягушке и буслу, который эту лягушку поедает? Будет ли ему, Матвею, на этой перелицованной им земле так же хорошо, как Махахею возле его коников? Не в кониках же дело. А в чем, в чем? Не в том же, что для конюха все просто, а для председателя сложно. Оба они одним хлебом питаются, одним воздухом дышат. Но конюх сегодня вечером, как и вчера, как и завтра, и послезавтра, соберет возле себя мальчишек. Они придут к нему со своими уздечками, взнуздают заранее облюбованных лошадок и с визгом и криком поне­сутся деревенской улицей. А Махахей будет трюхать позади на своей уже полуослепшей Белянке, глотать пыль и улыбаться, глядя на закат, на распущенные хвосты и гривы лошадей, на уносящихся в этот закат мальчишек. Ему,, Матвею, предстоит иная дорога. Ему надо где-то добыть еще взрывчатку, хотя это не проблема, гранитный карьер ря­дом, и там, не умолкая, гремят взрывы.

Главное — решиться поднять руку на то, что он сам же создал, чем жил до этого, признать, что, так строя, он не строил, а разрушал, разрушал... Здесь и была вся закавыка. С одной стороны, он видел, без его вмешательства Полесье уже задыхалось, ему нужно было но­вое поле, новая деревня, а с другой... Это поле есть уже и эта деревня, но исчезает само Полесье. Полесье бунтует против его вмешатель­ства, а что будет завтра? Будет ли он прощен им, прощен хлебом? И будет ли хлеб? Если он, Матвей, потерянно мечется сейчас среди этого хлебного поля и готов бог знает на что. Готов...

...Дома ждала его Надька. Вырядилась во все новое и прическу навела «полюби меня с разбега», стояла среди развала за огородами, где только вчера было болотце, а сейчас зияла дыра.

— Ты никак на свадьбу пришла звать, Надюха,— Матвей попро­бовал пошутить, но почувствовал, что шутка не получилась, не то настроение было у него и у Надьки, видимо, хоть она и крепилась, пыталась даже улыбнуться, но губы выдали ее, поплыли, задрожали.

— На свадьбу,— сказала она,— на свадьбу, Матвей.

— С Васькой?

— Да нет, Матвей. На нашу с тобой свадьбу,— и оглянулась пуг­ливо, не видит ли кто, не слышит этих ее слов. Видеть их из деревни, конечно, видели, а слышать не могли. Но Матвей все равно понизил голос:

— Такими вещами не шутят, Надька.

— Так для тебя это только вещь — то, что я перед тобою стою, это только вещь?

— Я серьезно с тобой, Надя.

— Ах, какие вы все серьезные, с ума можно сойти. Что же, не подхожу, товар не нравится? — и, подняв голову, заложив за спину руки, Надька крутнулась, как в танце, вокруг Матвея. Он закрыл глаза, чтобы не смотреть на нее. Может, и в самом деле это был бы выход, вот так, с закрытыми глазами... Плюнуть на все, взять Надьку и исчезнуть отсюда навсегда, пусть судят, обговаривают, что ему до этих пересудов и обговоров, он будет уже не один и далеко. Матвей почувствовал: еще мгновение, так оно и случится на спасение или погибель им обоим. Скорее всего, на погибель, не ему, Надьке на погибель.

— Остановись, Надя,— все так же не открывая глаз, умоляюще проговорил Матвей,— еще минута, и будет поздно, ни ты, ни я не про­стим себе этой минуты.