Колесом дорога

Пришло. Матвей шарахнулся, но не смог увернуться, окно, стек­ло мешало. Он не мог пошевелиться, пытался сопротивляться. И была в нем какая-то внутренняя сила, крепость, что могла противостоять хватке холодной руки, но ее достало ненадолго. Кто-то словно шеп­нул ему: а чего ты сопротивляешься, почему сопротивляешься оче­видному? Не обманывай себя, не дрожи, чего теперь-то дрожать, бе­речься, все равно ведь не уберегся. Знал, на что и куда идешь, гото­вился заранее. Все продумал, все учел, со всех сторон и соломкой обложился, чтобы, если уж суждено упасть, так мягенько, чтобы комар носа не подточил, никто не подкопался. И рванул, рванул свою дамбу. Но одного не учел, об одном забыл: дамба та своя была, твоя была дамба. Себя ты и подорвал, сам и чебурахнулся, думал, что все тебе позволено. Сам строил, сам и рушить можешь. Выходит, нет. Сколько тот шнур до взрыва горел — секунды, но к этим секундам ты готовил себя заранее, потому и после взрыва не подумал остано­виться. Вспомнил Щуров, Барздык, тех, кто самовольно захватывал колхозную землю. Взял еще и ружье, зачем ты его брал, чтобы оста­новить захватчиков? Как ты думал справиться с ними? Как? Ты ведь знал, что ружье заряжено. Твое счастье... И на свадьбе Надьки и Васьки, а может, еще и раньше, там, в Свилево, когда увидел их вме­сте, когда гнали они гусей Ненене и тебе почудилась в Надьке Але­на, потому и шатался всю ночь между магазином и Чертовой про­рвой. И взорвал ты дамбу вместе с собой, Аленой, Васькой Барздыкой гораздо раньше, когда тот Васька появился у тебя в вагончике и ты оказался бессильным и голым перед ним; голая баба моется. Ты и был той самой голой бабой, потому что, хотя и болтал, рыпался, стремился отмежеваться, отмыться, вместе с тем исправно и служил, исполнял все, к чему не лежала душа. В твоем подчинении были дру­гие люди, техника была. Вот технике, машине и людям, зависящим от тебя, ты и сам приказывал уничтожить, смести с лица земли все лишнее — малинник, дубраву, лядо... Тогда ведь ты сметал не малин­ник, хоть в этом-то признайся себе. Вот за это и предстоит сегодня суд над тобой. За готовность смести. А взрыв дамбы и то, как ты вышел с ружьем в поле, это уже чепуха, следствие только. Это тебе можно пометить даже галочкой в будущее оправдание и признать, что есть смягчающие обстоятельства. Загнан в угол ты уже был. Боролся с захватчиками, устал от борьбы со «стягачами». Сам пытал­ся расправиться с ними. Когда ты поджигал шнур, брал в руки ружье, знал ведь уже, чем это может кончиться. Все на земле стре­ляет, и мертвый может убить живого. Ты уже понял это, понял давно. Так ведь, все здесь правильно? Все здесь правильно, признал Матвей, сдаваясь холоду, силе и хватке держащей его за горло руки. Потом было черное забытье, долгое или недолгое, он не может судить, по­сле которого Матвей сполз с подоконника, вышел из вокзала и пошел прочь от него ночными молчаливыми улицами, пока не выбрался на одну прямую и не вошел в город в городе. Где-то здесь была и Алена. Он чувствовал ее присутствие, потому что слышал запах ее руки, той, что явилась к нему до льда и холода, и этот запах безошибочно вел его к нужному зданию. Но в само здание он не стал заходить, сел на скамейку возле двери и приказал: «Выйди». И Алена вышла к нему в той самой знакомой ему батистовой блузке, выглядывающей из-под белого халата, в черной короткой юбке. Вышла и стала в дверях.

— Кто ты, зачем явился? Для меня ты уже умер.

— Я не мог умереть. Князьбор славится сестрами милосердия. Испокон веков князьборские девушки уходили в город в медсестры.

— А парни — в солдаты.

— А невесты их выходили замуж за других солдат.

— Потому что их женихи забывали своих невест.— Я опоздал только на один день.

— На всю жизнь,— сказала Алена. Она не приняла его слов, Матвей почувствовал это по тому, как она зябко стала кутаться в не греющий ее халат. Стояла перед ним, как каменное изваяние. И из­ваяние это начало отдаляться от него, мрамор белых щек начал туск­неть, расплываться. Он так и не успел рассмотреть как следует ее лицо. Оно ускользало от его взгляда, как было и раньше, то открытое и ясное, то вдруг отрешенное от всего, что не касалось их двоих. И сейчас лицо Алены прояснилось ему только на мгновение, и тут же что-то сумрачное мелькнуло в ее глазах, какая-то тень. И эта тень мгновенно преобразила Алену, она мгновенно стала чужой и далекой, как бы покидала его, уходила куда-то. И так было не только с лицом Алены, но и с лицом многих других людей — князьборцев, которых он хорошо знал, и с лицом самого Князьбора. Оно тоже временами ускользало от него, и не только в тень, пряталось гораздо глубже и надежнее, замыкалось семью замками. И если порой Матвею удава­лось открыть шесть из них, то седьмой, как правило, был не отмы­каемым никакими ключами и отмычками.