Колесом дорога

— И ты не молоденькая, голова побелела. А дочками я не попре­каю. В тебя они все.

— Ой, не говори так, Тимох. Дочки в тебя удались. В батьку доч­ки должны идти, чтобы счастье выпадало.

— Твоя правда, Ганна. В меня они.

— Вот видишь,— радовалась Ганна. Радовался и он, что забыла о своей боли, удалось ему отвести эту боль. Так и шли они все один­надцать километров в неближний и тревожный свой путь, по не раз уже хоженой дороге, где можно, сокращая ее только им ведомыми стежками. Но не всегда эти стежки выводили куда надо. Переменчи­вое наступало время, менялась и дорога, обрывались завалами ста­рые стежки, обрезались то водой, то полем, которого раньше не было, а теперь вот появилось. Как и в Князьборе, здесь, за речкой, шла ме­лиорация, менялась земля. По одну, левую руку лежал срубленный лес — ольха, березы, и дубок прокидывался среди них, светлый и тонкий, потому что не хватало ему солнца, густо стояли деревья, а теперь вот лежали в куче, вывернутые из земли с корнем и стянутые в одно место. Их пытались поджечь, но сырое дерево го­реть не хотело, только листья у берез закрутились в колечки, сохли на солнце. И сушь стояла кругом такая, что западал во рту язык, солонели губы. Тимох беспрестанно облизывал их. Он отворачивал­ся от загубленных деревьев, они сушили ему глаза. Но по правую руку было не лучше, хотя там стояла вода среди деревьев. И деревья эти стояли. Но неизвестно, что было лучше для них — лежать в одной куче или стоять, сушь или вода. В воде деревья вымокали и тоже сохли, прежде всего вершинами, и быстрее других ольха, которая потолще, повыше других, старые ольхи гибли, и гибли быстро. А молодая ольха держалась, ярилась даже, цепляясь за кочки, взгорки. Старое, вызрев­шее всегда падает первым, думал Махахей, пересохшим языком вы­гоняя пустые слова, чтобы только Ганна не услышала, о чем он ду­мает, не увидела ничего его глазами. Падает первым не потому, что нестойкое или отжило, а потому, что принимает удар на себя. Так и с дубами. В дубраве самый старый, самый великий дуб в грозу берет на себя молнию. Сколько кругом других дубов, молодые стоят нетро­нутыми, красуются, а старый всегда пощепан, исстеган, будто кто лыко драл с него, и не только сам он, но и земля у корней вспахана.

— Болить? — опомнился Махахей, когда они уже подходили к го­роду, заметил, как гнется и корчится его Ганна.

— Болить,— ответила жена. Махахей с состраданием посмотрел на нее и замолчал. Они шли по старому городку, в котором с довоенных времен ничего не изменилось. Само время, казалось, застыло здесь, замерло в мощенных булыжником улицах, в запахах паровозного ды­ма, в звуках паровозных гудков, в неторопливо раскручивающих пе­дали велосипедов, роверов — по-местному, женщинах и мужчинах, копной восседающих на этих велосипедах, в замерших в тени деревь­ев, костелах и церквах. Время обминуло, обошло городок стороной. Многое строилось и рядом с городком, тот же рыбхоз и даже новый город километрах в восьми — десяти отсюда, где что-то нашли, обна­ружили не то нефть, не то камень какой-то, а может быть, сразу и нефть, и камень. Но рыбхоз и эти находки никак не отпечатались на жизни городка, разве что открылся небольшой магазинчик при вокзале с вывеской «Рыба». Рыбхоз же работал не на этот магазинчик и даже не на магазины строящегося неподалеку нового города. Машины с надписью «Живая рыба» проскакивали по осени булыжником и ас­фальтом этих двух городков, выбирались на бетонку и исчезали в километровых столбах. Присутствие большой стройки тоже не очень ощущалось здесь. Только больше стало людей в джинсах и кожа­ных куртках, которые никак не вписывались в старые и кривые улоч­ки. По утрам и вечерам больше стало людей в темных комбинезонах, заляпанных известью, бетоном и краской. Кроме рабочих рук, старый город был ничем не полезен новому времени, ничем не отмечен.

Больница с амбулаторией помещались в старых деревянных, прав­да, двухэтажных домах. Махахеям пришлось походить и по этажам, и от дома к дому. Ведущие сегодня прием хирург и терапевт уже от­работали свое. Махахей с Ганной пробились к окулисту.

— Не мой профиль,— сказал окулист,— идите в больницу к де­журному врачу.

Дежурного врача на месте не оказалось.

— Отлучилась по хозяйству,— объяснили больные.— Но не бой­тесь, скоро будет, она недалеко здесь живет.

И действительно врач, седая, в очках, одних с Ганной лет, заста­вила недолго ждать и быстро разлучила Махахея с женой.

— Аппендицит,— известила она его в «приемном покое», где он сидел в ожидании, что ему скажут.

— И что ж теперь? — спросил Тимох, переминаясь с ноги на но­гу, пугаясь обыденности голоса врачихи, как будто аппендицит и на­сморк были одно и то же.

— Резать,— врачиха хотела уже уходить, но задержалась, взгля­нув на Махахея, успокоила: — Не бойтесь, каждый день режем. И все живы-здоровы. Еще сто лет проживет.

После этих ее слов вышла к нему и Ганна, зашептала:

— Ты, уж раз пришел в город, купи себе гармонику.