Колесом дорога

— Тут не дрыгалка твоя нужна, а вот...— Махахей поднял голо­ву.. Пробегающий мимо рыбак показал ему, что надо для сегодняшней рыбы. Снасть была мудреная и невиданная. Оловянная или свинцовая груша, бомба граммов так под двести, утыканная со всех сторон крючьями.

— Гляди ты, гляди,— покачал головой Махахей.— Чего только лю­ди не придумают. И что же это такое?

— «Живодер», дед.— И рыбак убежал. Махахей увидел, что не только он, все уже отошли далеко. Толпа густо, напористо двигалась в глубь протоки. Двигалась неровно, все время меняя направление. «Чего это они кружат?»—подумал Махахей и поднялся посмотреть.

Рыбаки на льду в точности повторяли движение косяка рыбы по­до льдом. Испуганный черной наволочью, нависшей над ним, лещ, ищущий спасения от придухи, свежего воздуха, желанного и живи­тельного глотка чистой воды, шарахался из стороны в сторону, сбил­ся в плотное и бестолковое стадо. Люди были распалены бесшабаш-

ностью погони, охоты, будто хлыстами настегивали и настегивали во­ду и лещей, себя подстегивали. «Живодерами» одного за другим под­тягивали к лунке лещей, красными от холода руками выдирали их оттуда.

Махахей стоял, смотрел и молчал. И не было в нем ничего — ни протеста, ни возмущения, пустошь какая-то внутри. Единственное, что оставалось в Махахее, служило ему так же верно, как и всегда,— гла­за. Они смотрели на все происходящее как бы из глуби, и глубинность эта их была непонятна и недоступна самому Махахею, будто смотрел он сейчас не своими глазами, а занятыми у кого-то другого вот на этот день, для этой рыбалки в протоке. И тот, у кого они были заняты, ка­зался Махахею гораздо умнее его. Что-то похожее, казалось Маха­хею, было уже с людьми веками назад. Падал уже так человек и бу­дет еще падать. И вставать будет. Он ведь, Махахей, тоже в свое вре­мя поднимал руки. Со стороны ведь себя не видно, видишь и судишь со стороны только других. А других судить легко. Ты осуди себя. По­смотри на себя: чем ты лучше? Бежал за ершиком, чтобы сунуть его б карман, а напоролся на леща, и уже мало стало кармана, рубаху вздумал снимать.

Среди рыбаков вновь началось какое-то беспорядочное движение, только на сей раз не рассыпчато-круговое, каким до этого был бег за косяками рыбы, а уплотняющееся, тяготеющее к какому-то центру.

— Рыбнадзор, инспектор! — крикнул пробегавший мимо Маха­хея рыбак.

— Пешней по кумполу и рыб кормить,— сказал сосед Махахея и продолжал рыбачить. Толпа комом накатилась на него и на Маха­хея. Закружилась и выкружила из своего нутра рыбинспектора и ры­бака. Хотя, кто из них рыбинспектор, а кто рыбак, браконьер, понять было невозможно. Оба одних лет, одного роста, небольшого, и, если судить по морщинам, по их седым, плотно сбившимся волосам, одной нелегкой судьбы. Кричали:

— Рыба государственная, государственная, не твоя и не моя...

— А ты зверь, враг ты земле своей. Берешь столько, сколько и не понесешь...

Вот тут только, после этих слов Махахей понял, кто из них двоих, взявших друг друга за грудки, рыбинспектор и кто браконьер.

— Я зверь? Я враг? Да я четыре года в пехоте, я на пузе всю зем­лю прополз... Хлопцы, бей его!

И они сплелись вновь.

— Мужики, мужики, что ж вы, пехотинцы! — он бросился разни­мать их. И еще кто-то бросился. Вздрагивал и кололся лед. Дрались одни, чтобы очистить себе дорогу и выбраться, другие потому, что шла драка, а сосед Махахея просто так, для сугреву.

— Милиция, милиция!

И рыбаки посыпались кто куда, как горох. Но все же кто-то не побежал, остался на льду. Это Махахей заметил уже краем глаза, ко­гда почувствовал, что нет у него в руках ни топорика, последнего кованца в его хозяйстве, и торбочки нет. И, хоть жалко ему было и кованца, и торбочки, и где-то даже рыбы, задерживаться он не стал.

Дай, Джим, на счастье лапу мне...

— Все,— сказала баба Ганна.— Добра, добра писал Есенинов про людей, а тут про собаку начал. Ну что ты, дед, молчишь, весь вечер голоса не подашь. Не буду про собаку читать, да еще нерусскую.

— Не читай, баба, про собаку.

— Ага, тебе бы только отвязаться. Читай, не читай. Може, до­брая собака была.

— Собаки недобрыми не бывают.

— Ой, ведаешь ты что про тых собак. У моего батьки уже такая была собака, пройди свет. На грушу лазила груши колотить...

Про ту собаку, что лазила груши колотить, Тимох Махахей слы­шал от своей бабы Ганны уже не раз_г но все же усомнился, было ли такое. А сам он думал сейчас о тех. кто остался на льду, инспекторе и браконьере. И стыдно ему было за себя, что сбежал, не удостове­рился, живы или нет. По всему, ничего с ними не должно было сде­латься, просто их свалили. И чего бежал — ни рыбы у него, ни вины за собой не чувствовал. А вот побежал, и все. И долго ему мучиться от этого. А еще баба Ганна торбочки хватится...

— Ты не слухаешь мене, а я тебе уже час рассказываю.

— Слухаю, Ганна, про собаку ты рассказываешь, что в ульи за вощиной, за медом лазила.

— Про какие ульи еще?

— Ну что на груше были.

— Ой, дурило ты глухое. Я про Надьку тебе, про дочку твою. Го­ворят, путается с Британом рыжим.