Колесом дорога

— Ты не бойся, не бойся за меня, мы, Ерши, народ живучий. Мы по этой речке каждый год ездим, пока кто-нибудь да не утопнет.

— А почему Ерши?

— А прозвище у меня такое. И деревня наша Ерши называется.

— Знаю, слышал,— сказал Махахей.— Это в вашей деревне, рас­сказывают, мужик мерина укусил?

— Неправда,— сказал мужик.— Брешут люди, не мерина, а ко­былу. Во, жив свидетель, не даст неправды сказать,— и попутчик Махахея ткнул кнутом в коника, что тянул сани. Но Махахей смотрел не на коника, а на мужика.— Ну что ты на меня глядишь? — и не поду­мал запираться мужик.— Я тот самый и есть, который кобылу покусал.

— Как же ты ее?

— Просто за губу,— и, видя, что Махахею хочется подробностей, принялся рассказывать, как ему надо было ехать за сеном, кобылку дали на полдня, а она уже отработала свое в ночь, И в оглобли ни в какую. Он и бил, и хвост крутил, и под хвост уже хотел колючку ста­вить, да не нашел. Запалил под нею пук соломы, солома горит, шерсть на кобылке уже под брюхом трещит, а она как вкопанная.— Ведает, что сверхурочно заставляют робить, уперлась, хоть правление созы­вай, норовистая, ну и мы, Ерши, народ колючий. Зашел спереди, в гла­за ей посмотреть, а она морду воротит. Тут я осатанел. Ах ты, скоти­на, думаю, у меня ж работа стоить. Кто ж ее за меня робить будет? И за губу ее. Она голову вниз, губы поджала, болить, крепко хватил. И стоим мы, зубы один на одного выскалили. Гляжу я, слеза у нее из глаз, и у меня, чувствую, слеза. Разжал зубы. Она заржала и морду свою мне на голову. Ну, думаю, кончился Ерш, как хватит сейчас, и нету головы. Нет, постояла так и тихо на ухо шепчет мне: «Ты што, очумел, живоглотина, кусаться стал, Ершина проклятый».— «А ты,— говорю,— тоже штучка добрая, ягодка моя, может, я это не кусал тебя, а приголубливал, целовал так?»— «С чего это вы, Ерши, звереть нача­ли?»—«А вы чего права качаете и не слушаетесь? Пошли работать, ни­кто за нас работы нашей не сделает. Пошли». Заржала, согласилась, значит, и пошла...

На том Махахей и расстался с Ершом. Идти ему оставалось совсем ничего, метров двести ложбинкой, низом, а за ложбинкой была у речки протока, километра три, с тихим, почти не ощутимым течением, с глубокими, до десяти—двенадцати метров заводями, в которых пря­тались горбатые и черные окуни, на мелководье среди кувшинок и лилий в солнечные дни играли плотва и красноперка. И тишина, ти­шина была там_г летом только всплеском рыбы и нарушаемая, а зимой так ничем и никем не тревоженная. Но сегодня еще на подходе к про­токе Махахею послышался какой-то шум, неясные голоса и брожение какое-то, будто кто-то поставил в протоке бочку с брагой. С горки он и увидел эту людскую брагу. Людей на льду была тьма-тьмущая. В чернущих валенках или резиновых огромных и тоже черных на солнце сапогах, в плащах поверх ватников, в брезентовиках и даже прорези­ненных химзащитных накидках. И все они беспрерывно двигались: од­ни долбили и крутили лунки, другие равномерно и резко взмахивали над этими лунками руками и просто размахивали руками, неведомо что и неведомо кому объясняя, бежали, волоча за собой санки с рюк­заками, оцинкованные ведра, и Махахей, глядя на это столпотворе­ние, растерялся и хотел уже бочком и до хаты, но любопытство взяло верх. Он спустился на лед к протоке. И здесь, еще не дойдя до рыбаков, понял, почему столько собралось народу. Была придуха, рыбе не хватало воздуха. Лед в реке подперло водой, а рыба бросилась в ма­ленькие речушки, где можно глотнуть свежей воды и воздуха. Приду­ха и раньше после затяжных холодов случалась и здесь, и на их князьборской речке. Тогда князьборцы запрягали лошадей и ехали на эту придуху на санях, рубили проруби и черпали из прорубей рыбу кто чем мог — кто подсачком, а кто и просто вилами накалывал и грузил на сани. Ездил не раз на придуху и Махахей, хотя и совестился: од­но дело взять рыбину на удочку, пусть даже жаком, и совсем дру­гое— вилами. Но князьборцев никогда не собиралось столько, сколь­ко собралось людей здесь. И все прибывали, черной цепочкой, слов­но муравьи, тянулись и тянулись. Не успев студить на лед, рыбаки раз­матывали снасти, крошили этот лед пешнями, топорами и бурами. А подо льдом плотными косяками, так, что не просматривалось и дно, шел лещ. И Махахей, подчиняясь лихорадочному, заданному здесь ритму, быстренько расширил топором чью-то уже готовую лунку, ки­нул в лунку блесенку, дернул, подсек и потянул. Десять раз кинул и все десять раз вытащил по лещу. И все, торбочка его бы­ла полной, пуд рыбы, а то и больше. Он посетовал, что не взял мешок, прихватил только торбочку, да и то случайно. Зимой и летом весь его улов умещался в карманах телогрейки, а тут как надоумил кто с этой торбочкой. Он прикидывал, что бы можно было приспособить под ле­ща: снять рубашку, прут вырезать? Сколько на тот прут подцепишь. Но азарт не рассуждает, а нажива слепит. Может, ослеп бы и он, но что-то тихо стало кругом и безлюдно. Махахей заработал блесенкой — пусто. Вытащил блесенку, крючок на месте.