Колесом дорога

— Рыжий он, ну и что? Виноватый он, что рыжий? Добрый хло­пец, не в Барздык пошел, не в батьку своего.

— Тебе все добрые, а про дочку ты и не думаешь. Тут же у нее Матвей Ровда.

— Кто это тебе сказал?

— Кто сказал. Во батька, про все последним дознается... А Ров­да — хлопец добрый и с головой, и сколько уже не женатый ходить.

— Стой, баба!—Махахей сердито свел меха и поставил гармо­нику на стол.— Чтоб я в последний раз в своем доме про Ровду... Чу­ешь, семя бабское, всех ей сосватать и переженить надо. Жени, толь­ко не Ровду. Сама ведаешь, что тут и почем.

— Ну, туши давай свет, спать будем,— обиделась баба Ганна.— Злы ты после своей рыбалки, и слова поперек не скажи.

— Говори,— разрешил Махахей.— А Надьке, добра, что напомни­ла, я напишу.

Но баба Ганна ничего ему больше не сказала, полезла на печь и еще долго возилась, умащивалась там, шуршала телогрейками, двига­ла подушку. Тимох же походил из угла в угол, достал из-за иконы пачку открыток на все случаи, праздники и даты — с днем рождения и свадьбой, Октябрем, Первомаем, Новым годом и Днем Восьмого мар­та— и просто так «Поздравляю», и все. Пересчитал, по осени их бы­ло пятьдесят сейчас оставалось семнадцать. Он прикинул, что там торжественного ожидается впереди, и решил, должно хватить. Надел очки бабы Ганны, не понял, то ли прояснело, то ли затуманилось в глазах, поверил что. раз в очках, должно проясниться, а если и плы­вет что-то перед глазами, это не от очков, это день прожитый еще не улегся качается и плывет. «Дай, Джим, на счастье лапу мне...» Был у него один человек знакомый по имени Джим где он сейчас?

Махахей крадучись прошелся от стола в угол где стояла скры­ня — большой, кованный железом и крашенный красным сундук с самым дорогим для них с бабой Ганной нажитым и тем, что, может, для кого-то другого и не было бы дорого. Сверху теплый шерстяной платок бабы Ганны состарившийся неношеным его диагоналевое га­лифе и гимнастерка он их надевает на Девятое мая. А в этот раз так баба Ганна ни галифе, ни гимнастерки не дала надеть. Девятого мая он забился с мужиками в кусты сирени под хатами, где куры копа­ются. Раз да два сбегали к Цуприку, хорошо. По каморам своим, по закуткам каждый пошарил — совсем хорошо, в песню уже удари­лись. Вдруг слышат крик по деревне. Выскочил он из сирени, баба Ганна на него с кулаками.

— А, вот ты где, и уже хороший! И не стыдно, и не соромно, а мы с женками стол на улице собрали. Думали вместе с вами посидеть. А вы...— Мы сейчас, мы готовы,— вышли из сирени и другие мужики.— Где стол?

— Не пустим,— сказала баба Ганна,— небритые, мурзатые.

— Побреемся, помоемся...

— Галифе побег уже одевать,— думал ублажить бабу Махахей. А она ему кулак из кармана с ключом, зажатым в ладони.

— Во что ты у меня оденешь и выпьешь, и закусишь.

Так и не дала по-праздничному убраться.

— Сами пить будем. Мы тоже повоевали. Не пустим, женки?

И не пустили-таки. Сначала за стол не пустили. И только когда уже у них, у женщин, до песен дошло — «Вы служите, мы вас подо­ждем»,— подобрели. И соколиками, и солдатиками называть сами ста­ли, чарку подносить.