Колибри

В детстве Марко Каррера ничего не замечал. Не замечал родительских перепалок, враждебности и нетерпимости матери, сводящего с ума отцовского молчания, изматывающих ночных ссор вполголоса, чтобы не слышали дети, и тем не менее сестрой Иреной, старшей на четыре года, тщательно выслушанных и с мазохистской точностью запечатлённых в памяти; не замечал причины этих перепалок, этой нетерпимости, этих ссор, для его сестры, однако, вполне очевидных, то есть не замечал, что мать с отцом, несмотря на объединявший их статус déracinés^[1] (она, Летиция^[2] – абсолютно антифрастическое^[3] имя – апулийка из Саленто; он, Пробо^[4] – nomen omen^[5] – родом из провинции Сондрио), просто не созданы были для совместной жизни; у них не было практически ничего общего – более непохожих людей на земле, наверное, вообще не существовало: она – архитектор, вся – идея и прорыв, он – инженер, весь – расчёт и навык, она – поглощена вихрем радикальной архитектуры, он – лучший моделист-конструктор во всей Центральной Италии, – а потому не замечал и того, что под покровом вялого благополучия, в котором росли они с братом и сестрой, скрывался полный провал брачного союза родителей, и это вызывало лишь горечь, взаимные обвинения, провокации, унижения, угрызения совести, обиды и безропотное подчинение своей участи, а следовательно, не замечал, что родители совершенно не любили друг друга – то есть, по крайней мере, в общепринятом смысле, присущем этому глаголу, «любить», который предполагает взаимность, поскольку любовь-то в их союзе, конечно, была, но лишь односторонняя, направленная от него к ней – любовь несчастная, а следовательно, героическая, собачья, непоколебимая, невыразимая, самоуничижительная, которую мать так и не смогла принять или ответить взаимностью, но от которой, с другой стороны, и не отказывалась, поскольку было очевидно, что никто другой не полюбил бы её так, и потому любовь эта стала опухолью, да, злокачественной и непрерывно растущей кистой, которая разорвала их семью изнутри, отметив её знаком неудачи, под которым и вырос, сам того не подозревая, Марко Каррера. Нет, он не замечал, что несчастьем сочились сами стены его дома. Не замечал, что в этом доме не было секса. Не замечал ни того, что лихорадочная активность матери: архитектура, дизайн, фотография, йога, психоанализ – была лишь попыткой найти точку опоры; ни даже того, что активность эта включала измены отцу – столь же неуклюжие, со случайными любовниками, выловленными среди интеллектуалов, которые в те годы (и, возможно, в последний раз в истории) придавали Флоренции международный престиж, этих «пастухов чудовищ» из «Суперстудио», «Архизума» и их последователей, среди которых она слыла, даже будучи, согласно данным переписи, несколько старше прочих, достаточно обеспеченной, чтобы позволить себе проводить время в компании своих юных кумиров, не зарабатывая при этом ни лиры. Не замечал он и того, что отец знал об этих изменах. Марко Каррера всё детство ничего не замечал, и лишь по этой причине его детство было счастливым. Более того: не сомневаясь, в отличие от сестры, в отце и матери, не распознав сразу, подобно ей, что родители вовсе не являются образцовой парой, он даже брал с них пример и, подражая им, культивировал в себе запутанную смесь характерных черт, позаимствованных у того и другой, – тех самых, непримиримость которых доказала безуспешная попытка их союза. Что взял он в детстве от матери, так ничего и не заметив? Что от отца? А от чего, напротив, в конце концов на всю свою жизнь отказался – из-за обоих, после того как всё заметил? От матери – беспокойный, но без радикализма нрав; любопытство, но не тревожное ожидание перемен. От отца – усердие, но без осмотрительности; склонность терпеть, но не молчать. От неё – талант видеть, в том числе сквозь видоискатель фотоаппарата; от него – работать руками. Кроме того, поскольку гигантская разница между отцом и матерью вдруг улетучивалась, едва дело доходило до выбора обстановки, сама возможность вырасти в этом доме (то есть с рождения сидеть на этих стульях, засыпать в этих креслах и на этих диванах, обедать за этими столами, делать уроки при свете этих ламп в окружении этих книжных полок и т. д.) давала ему некоторое ощущение высокомерного превосходства, характерное для некоторых буржуазных семей шестидесятых-семидесятых; ощущение жизни если не в лучшем из миров, то, по крайней мере, в самом красивом – превосходства, доказательством которому служило имущество, скопленное его отцом и матерью. Именно поэтому, а вовсе не из ностальгии, даже заметив всё, чему в семье было не место, и даже после того, как сама семья технически прекратит существовать, Марко Каррера изо всех сил станет пытаться отделить себя от предметов, которыми родители себя окружили: потому что те были красивы, по-прежнему красивы, красивы вечной красотой – и эта красота оказалась теми соплями, на которых держались вместе отец и мать. А после их смерти он обнаружит, что скрупулёзно составляет опись имущества, мучительно борясь с желанием продать всё вместе с домом на пьяцца Савонарола (его брат, непреклонный в своём решении никогда больше не ступать на землю Италии, произнесёт в телефонную трубку слово «вышвырнуть»), а в итоге придёт к прямо противоположному результату и повесит этот дом себе на шею до конца своих дней.