Колька и Наташа

Пресс застучал быстрее.

«Так, — отметил Колька. — «Король» устал, но еще держится…».

— А-а, — пробормотал Красников, — быстрее заработал? Ничего, ты у меня щенок, язык высунешь.

Но руки у него уже дрожали. Точность удара была потеряна. Давали себя чувствовать «глотки за шкафом».

Колька, как вьюн, вертелся со своими клещами. Через час Красников выглядел, как загнанная лошадь.

— Надо прекратить, — сказал подошедший к Зайченко, издали наблюдавший это состязание Глеб Дмитриевич, — загонит он мальчишку.

— Нет. Будет наоборот.

— Паренек надорвется!

— Вы ему помешаете в самом главном — он хочет сбить спесь с этого… Красников налакался и долго не продержится.

Положение явно склонялось в пользу Кольки.

— Раз, два! Раз, два! — в каком-то упоении, теперь уже вслух считал он, бросая огненные стержни.

Он засыпал лоток заготовками, и нервы у Красникова не выдержали.

— Хватит! — вдруг хрипло крикнул он.

— Еще гудка не было.

Но тут вмешались матрос и Михаил Федорович. Они оторвали Кольку от горна. Глеб Дмитриевич обнял его:

— Ты сегодня молодцом, юнга.

Матрос пожал руку Красникову и поблагодарил за работу. Тот немного пришел в себя, приободрился.

— Чего уж там, поднажал. Дело привычное.

— Вдвоем поднажали, — насмешливо поправил Каланча. — С Колькой.

Красников вскоре исчез.

— Он еще себя покажет, — задумчиво сказал Зайченко, прижимая к себе едва державшегося на ногах от усталости Кольку.

Михаил Федорович как в воду глядел.

Глава 30. Рогожное знамя

Колька сидел на ящике у своего пресса убитый горем. Шел пятый день, как Красников не выходил на работу. Вначале подросток думал, что прессовщик заболел, но Груша ему сказал:

— Твой-то загулял.

— Как? — не понял Колька. — Что вы сказали?

— Запил твой «король». Ерундовый человечишко.

О том, что с прессовщиком происходит неладное, Колька заметил еще несколько дней назад. На работу «король» приходил с опухшим лицом, от него несло винным перегаром. Он перестал следить за прессом. Нередко они выпускали бракованные заклепки. Раза два с ним беседовал Глеб Дмитриевич. Красников держал себя вызывающе.

— Ученого учить — только портить!

А у Кольки душа болела. Кругом люди, как люди, работают, а их пресс стоит. Подростку казалось, что и он виноват в случившемся.

Вася и Наташа успокаивали его.

— Причем здесь ты, — говорила ему Наташа. — Ну, причем?

— Такую контру надо вон вышибить с завода, — говорил Вася.

Вечером к Кольке подошел Глеб Дмитриевич.

— Не пришел?

— Нет!

Глеб Дмитриевич в раздумье сощурился и, видно, приняв какое-то решение, ушел.

Удар последовал на следующее утро. Еще до прихода рабочих в цех, к прессу Красникова кто-то прикрепил рогожное знамя. Входившие в помещение рабочие молчаливо разглядывали его. Одни неодобрительно качали головой, но большинство приняло это, как должное.

— По заслугам!

— Допрыгался!

При виде «знамени» у Кольки потемнело в глазах, подкосились ноги. В голове все перепуталось. Привел его в себя Каланча. Вася с нескрываемым восторгом выкрикнул:

— Так ему, сычу!

Кольку словно ударило:

— Что ты болтаешь!

Наташа схватила Каланчу за локоть.

— Ведь Коля с ним работает…

Каланча вырвал руку.

— Причем тут он?

— Причем, причем!.. — с горечью заговорил Колька. — А притом, что я с ним работаю… Эх… — он с отчаянием оглянулся. — Кто бы это мог сделать? Неужели Глеб Дмитриевич? Зачем же так — разве справедливо?

В цехе приступили к работе, все разошлись, и вскоре он один остался у пресса. «А если сорвать?» Стиснув зубы, Колька подбежал к рогоже. Высоко. Не дотянуться. Схватил пустые ящики, лихорадочно нагромоздил один на другой. Наконец, с трудом дотянулся до древка.

— Коля, что ты делаешь? Не смей!

Колька оглянулся и полетел на пол. Сразу же вскочил на ноги. Позади с сурово сдвинутыми бровями стоял Костюченко.

У мальчика вздрагивали губы.

— Но я не виноват! Понимаете, совсем не виноват! Зачем же так? — губы у Кольки вздрагивали, глаза набухли от слез.

— Что ты, Коля, кто тебя винит? — обхватил его за плечи матрос. — Тебя не винят. Все знают — ты работал хорошо. Успокойся!

— Успокойся!.. А кого винят? Кого? — раздался вдруг голос подошедшего Красникова. Его одутловатое лицо исказилось, стало серым. — Меня выходит? Эх вы!.. Когда работал, как вол, был хорошим. Чуток подвернулся… Ну, загулял — ополчились, растоптать решили…

К станку собирались рабочие.

— Работяги, — вдруг неестественно взвизгнул Красников, — это кто разрешил издеваться над рабочим человеком? Кто?

— Слушай, — вышел вперед Зайченко, — слушай, Красников. Не мути воду. Брось разговоры об издевательстве. Не клюнет… Не спекулируй рабочим именем. И если хочешь знать — слушай. Вот ты?! Какой ты рабочий? Ты над заводом издеваешься…

Рабочие одобрительно загудели.

— Я? Меня? — задохнулся Красников и с треском рванул на себе косоворотку.

— Эх, ты, артист! — насмешливо продолжал Зайченко. — Рубаху не рви. Сгодится… Может, ты и был когда-то рабочим, а сейчас весь вышел. Честь свою пропиваешь? Дело твое. А нашинскую молодую Республику — не позволим. И думаю так я, товарищ секретарь, — повернулся он к Костюченко, — на тачке его из цеха.

Рабочие поддержали: