Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

— Чутких, Илья, — сухо представился незнакомец.

«Темнишь, извращенец», — подумал майор. Но вслух продолжал обольщение:

— Илюша, значит… Люшенька.

— Илья Григорьевич. Как Эренбург.

Извращенец делал намеки. Клевала рыбка…

— Я люблю нежные имена: Илюша, Сенечка.

Майор старался говорить как можно женственней. Извращенец промолчал.

— Так звучит ласковей. Не правда ли, мужчинка?

Чутких, дрожа, смотрел на майора. Наганов тесно прижался к нему. Уже не ягодицами — всем телом.

— А вы, мужчина, где живете? Вы холосты?

Чутких молчал. Потом, не в силах сдержать страсть, резко поднялся (майор пытливо наблюдал за его штанами) и негромко произнес:

— Ну, хорошо. Пойдем!

Наганов тотчас встал и взял Чутких под руку.

— Идем, идем, Илюшечка, — сказал он медово. — Всегда готов, как пионер!

Он шутливо отдал пионерский салют. В душе сияло победно-парадное: «Клюнула рыбка! Клю-ну-ла!»

На «хате»

В доме, куда Чутких привел Наганова, было много людей. Сначала майор растерялся: при аресте они могли оказать серьезное сопротивление.

— Сэнди! — сказал один из них, в сломанных очках.

«Запомним: Сэнди!» — отметил в памяти майор.

Собравшихся в квартире было семеро (майор Наганов не считал себя восьмым). Имена их, осторожно, тайком, Наганов занес в записную книжку, чтобы не забыть. Для страховки.

— Рабинович, Иван! — представился последний из собравшихся, с черненькими усиками, плотный, величавый.

— Очень рад. Сеня! — Майор дружески пожал руку Рабиновича. Второй рукой, держа ее в кармане, он записывал данные в незаменимую книжечку — условными знаками.

— Очень рад познакомиться с вами, Ванечка. Очень, очень рад!

Чутких торжественно произнес:

— А теперь прошу всех к столу!

На столе в соседней комнате стояли бутылки с водкой, коньяком, иностранными винами. От такого изобилия майор тихо охнул. Потом, крякнув, сказал:

— Кр-расота!

Рабинович сел рядом с Нагановым, налил полный стакан коньяка «семь звездочек» (майор никогда не пробовал такого) и, ласково глядя в глаза майора, произнес душевно:

— Выпей, Сенечка. Семь звездочек — твое число, семерка.

«Пассивный или активный?» — Майор пытался узнать по глазам, но не угадывал, не было опыта. Решил: «Разберемся в милиции. А сейчас придется пить, не отвертишься…

Ишь, живут-то как, извращенцы!.. Семь звездочек… Пропадай, жена моя Шура!»

Майор молодецки выпил стакан. Крякнул, засмеялся хорошим смехом. В голове стало тепло, весело, уютно. Напряженки как не бывало. Африка!

«Почему они не переходят к делу?» — подумал майор и прижался жаркой ягодицей к ягодице Рабиновича. Рабинович не возражал.

Выпили еще по одной, и еще. Майор, по давней привычке, пил стаканами.

— Внимание! — сказал Сэнди в ломаных очках. — Внимание! Я прочту свой новый рассказ.

«Так вот откуда взялся этот „Максик!“ — мгновенно догадался майор и сделал в блокнотике пометку. — Для возбуждения животных чувств им еще и рассказы требуются… И это мы учтем».

— Рассказ называется кратко: «Бей!»

«Бей!»

— Бей жидов!

Крикнули с чувством, смачно. Побежали гурьбою спасать Россию: братья Губины, Пашка Парфен, Иван Пестрицкий, Петька Громыч, Семины — Семен да Евдоким, Шубин, свояк их, сержант Фролов, что в отпуск приехавший, — тоже.

— Бей! — кричит.

В армии пятый год служит. Тесак австрийский прихватил, размахивает, крутит:

— Бей!

Добра у них, у жидов, много. Всякого много — и разного. Попили кровь… Натерпелись, будя! Отыграемся за все, мать бы иху сотни!

— Погодите, ухманы-глазманы-рехманы! Доберемся ж до вас. До-бе-рем-ся!

…А все потому, что погром ныне…

О вей-вей! Они бежали толпой, эти русские. С кольями, с тесаками. Исаак ударил ихнего Василия. Русский Василий был пьян, как свинья, он лез к тете Хане под юбку, он говорил циничные слова.

Исаак все же муж, он сказал:

— Уйдите!

Пьяный русский сказал:

— У-y, жжид! — и толкнул Исаака, хоть и сам едва стоял на ногах.

Тогда Исаак побледнел, он стал белым, как молоко, он закричал тонким голосом, тонким-тонким, и ударил русского Василия.

И вот — пожалуйста! Через полчаса погром.

Бабушку Моню пнули сапогом. Двумя сапогами — братья Грубины. Лавку Шушмана ограбили дочиста, даже кнопки забрали.

— Будя! Отпился кровушки, мать бы твою жидовскую восемь!

Петруха Мальцев гонял Веню Ицека по двору и гоготал:

— Ишь, пархатик! Что гусенок бегаит. Маленький, а пархатый. Я ттебя! — и швырял в Ицека поленьями.

Дед Рувим умирал и бредил. Ему пробили череп кочергой, и в разбитом мозгу был город. Рувим ясно видел город, там было все родным, еврейским: и дома, и улицы, и люди, и деревья. Даже собаки были свои — еврейские. Умные, с чуткими черными глазами.

Рувим слышал призывный крик:

— Эй, Рувим, поднимайся! Идем громить русских! Скорей же!

Шушман шел впереди большой толпы. Все несли колья, тесаки, ломы. У Мони Рехмана висело за спиной целое ружье! Он кричал громче всех:

— Бей русских! Бей русских!

И размахивал при этом магиндоидом, укрепленным на шесте.

«Их давно не громили, скуластых хамов», — подумал Рувим. Он хотел приподняться, встать и пойти на погром…