Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

Наганов жадно выпил. Полегчало. Потом залез шестой и, наконец, седьмой. Опять взгромоздился Рабинович. Начался второй круг!

Майор смирился. Сопротивление было бессмысленно, да и нелепо. Оргия продолжалась всю ночь напролет. Иногда Наганову казалось, что он стал мягким, вся его нижняя половина тела…

А когда все в конце концов устали, майор забылся тут же, на диване, в тяжелом и непристойном сне.

Сон: Анус

Человек без головы держал полосатый жезл. Поезд прополз где-то вдали, вместо пейзажа. Слово было очень легким и чужим:

а — н — ус

…Он стоял на четвереньках, голый, белый. Лишь из заднего прохода свисала красная кишка, в синих прожилках. Она оживала, выползая наружу медленно и тихо, на свободу, в мир, вовне. Достала земли, поползла по пыли, словно живая… Что это?

— АНУС.

Это кто-то сказал, очень тихо, но решительно. Но все это не имело уже значения, — кто и что сказал. Анус стал расширяться, пухнуть, вздуваясь, тяжело дыша боками багрово-темными от пыли, утолщаясь в бревно, растя, растя. Живой, большой, огромный —

А-Н-У-С…

Потом была улица. Улица, мощенная свежими кишками. Мостовая звонко чавкала под ногами прохожих. Люди тоже были такими: без кожи. Лица их были страшнее, чем маски. Лица были живые… Только глаза блестели из шевелящегося, живого мяса. У многих не было и глаз, сплошные кишки.

— Анус!

Перспектива улицы уходила куда-то в… Стало страшно, как наяву, в темной комнате. Чужие люди покупали соль и сыпали ее на свои язвы. Все были лысы. Словно красные — с синим — шлемочерепа.

Улица была не во сне, не в сказке, не в фильме ужасов. Она просто была. Люди шли по своим делам, опускали письма в почтовые ящики, смеялись (те, у кого был рот). Безглазые шли сосредоточенно и молча, безразличные ко всему, с головами-анусами.

— Анус.

Стало очень тихо. И вдруг майор очутился один. Он сидел на холодном камне, холод проникал через задний проход, щекотал, хихикал, забирался вовнутрь…

Там был царь. Анус.

Он шевелился, точно живой. Он просился на волю, он требовал, он протестовал! Он хотел повелевать майором. Наганов хотел встать — и не смог. Анус был хозяином. Его анус!

Майор достал динамитный патрон. Помедлив, улыбнулся, вставил его в задний проход, последним усилием воли приподнявшись. Металл был приятно-прохладным.

Майор поджег шнур и закурил «Беломор». С удовольствием затянулся, пустил дым. Дымок от шнура смешался с дымом папиросы.

И вдруг, в последние секунды, анус закричал, извиваясь, визжа, крутясь, умоляя… Майор терпел, стиснув зубы.

— Сейчас… Сей-час… Сейччасс…

Сначала рвануло анус. Потом — мозг. Вселенная разлетелась вдребезги. Последнее, что майор увидел, был цвет его ануса — красный.

У нас уже утро

— Кляпль! Кляпль… Клал!.. Пль!.. Кляпль… Плляк!

Майор с трудом открыл глаза.

— Плякль! Пляк! Плякль! Плякль…

Сверху, с неба, падали капли. Майор лежал под забором грязно-серого цвета.

— Могильный переулок, дом 33, — прочитал он надпись на заборе и вздрогнул, заметив, что на нем нет штанов.

— Пляк! Клап! Кляпль! Кляп!

Шел тихий июльский дождь.

Майор увидел размокшую бумажку, прикрепленную к забору, прямо над головой. Тут же висели его штаны. Майор встал, сорвал бумажку. Капли дождя порядком размыли текст, «…йор… не девочка… мы… ловали… хором… теперь……на памя… уалист… лубой… опетушенный…» — удалось разобрать Наганову отдельные слова. И он тотчас же поспешно разорвал компрометирующий его текст.

…Сколько раз пришлось Наганову пожалеть об этом! Эксперты сумели бы восстановить текст полностью: не обязательно им знать, о каком майоре идет в нем речь.

Но прошедшего не вернешь. И майор так никогда и не узнал, что же приключилось с ним в доме Ильи Чутких, что было сном, а что печальной явью, лишился ли он девичьей чести или же по-прежнему остался с нею.

Майор не докладывал о случившемся по службе.

Жене Шуре он тоже ничего не сказал.

Продолжение следует

Крэйзи день

При пожаре звонить 01

Я жил в сундуке двадцать лет: в нем удобно лежать и думать. Думать весь день. На ночь я вылезал к жене, мы спали вместе. Наставал новый день. Рано утром я возвращался к себе, в свой сундук.

Время шло. У меня искривились ноги, я стал бледным, зеленым, рыхлым. Пускай! Зачем мне ноги, зачем мне бодрый цвет, и даже лицо — зачем оно?

Для паспорта, для встреч, для службы… Знакомые увидят, скажут:

— Здравствуйте!

Но зачем мне мое лицо? Ведь мы нужны только другим, для себя мы не нужны. Мы можем просто быть для себя, без вымыслов, без собственного лица, без «я».

Двадцать лет я жил в сундуке.

Люди жили по-своему. Они служили, дружили, враждовали, воевали, ходили в баню и в кино. Мир ни на йоту не изменялся. Он был заучен, мой мир. Иногда менялась вазочка. Порой — портрет вождя. Меняли цвет обои. Но все оставалось по сути по-прежнему: сундук, кровать и четыре стены.

Это казалось вечным: установленным навеки. Днем сундук, кровать ночью, и все время — четыре стены…