Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

Полюбовавшись фразою, Слугин продолжил:

«Ежедневный осмысленный труд, физзарядка, холодные обтирания, политбеседы — все способствовало перековке матерых рецидивистов в честных и скромных тружеников. Многих, очень многих перевоспитал и вывел в жизнь, на большую дорогу, простой колымский лагерь п/я № 67–002, но…»

Слугин заменил прилагательное «простой» на более уместное — «образцовый», потом перечеркнул и его, поставив «обычный». Но и «обычный» ему не приглянулся, так же как и «рядовой». В конце концов Слугин остановился на «показательный колымский лагерь». А затем продолжил фразу:

«Но… не таков был Стаська Арап, осколок старого мира! Он упорно не хотел работать, на все увещевания друзей и конвоиров отвечая наглой и циничной бранью. Даже самые строгие меры воздействия не могли заставить преступника встать на правильный путь. Люто ненавидя лагерное начальство, рецидивист задумал побег».

Только ли начальство? Слугин перебрал в уме другие варианты. «Органы милиции»; «мусоров» — естественно, в кавычках; «честных простых людей», слабо!.. «Справедливость», «мирный труд»… Что еще мог так люто ненавидеть преступник-рецидивист под кличкою Арап?

Поразмыслив, Слугин решил оставить все как есть. Сойдет и так. Не то получится слишком долгий перечень: тут тебе и «мусора», и «начальство», и советская власть, и мирный труд.

«Бежать в одиночку Арап не хотел: в его преступной голове созрел коварный и опасный план побега. Арапу были нужны соучастники. И — пища…»

Сергей Слугин содрогнулся, представив замысел преступника воочию. Затем продолжил:

«Один соучастник был найден скоро: одноглазый насильник Веня Потапченко, такой же наглый нарушитель лагерного режима, окончательно и бесстыдно разложившийся элемент».

Подумав и посомневавшись, Слугин не стал менять прилагательное «наглый» на «бессовестный». Зато заменил «окончательно» на «бесповоротно», «бесстыдно» — на «безнадежно». «Одноглазый» также решил не менять, как и «наглый». С одним глазом выходило колоритней, образней. Для журнала «Совесть» следовало держать марку, это тебе не газета «Совесть».

«Но где найти еще одного? Ведь таких, как Потапченко, в лагере больше нет. Все довольны своей судьбой, отбывают срок, искупая вину, выдают стопроцентную норму — и выше ста…»

Слугин усмехнулся сытою писательской ухмылкою, счел лишним «искупая вину» и продолжил:

«Арап решился на контрпропаганду. Они нам — одно, а мы им — другое. Они нам — про труд, а мы им — дудки!.. Свой выбор Арап остановил на Леньке Мартынове».

Тут Слугин поставил точку, попил кофейку и немедленно перешел к следующей главе, повествующей о преступлении Леньки Мартынова.

Руки вверх!

В гастрономе стихло вечернее оживление. Электрический свет, желтый, как дыня, заливал пустые прилавки, немногочисленных посетителей и скучающих продавцов.

— Руки вверх! — негромко крикнул губастый парень в кепке, несколько минут безучастно созерцавший прилавок с банками морской капусты. В руке у крикнувшего блестел свеженький черный наган.

Все послушно прилегли на пол. Грабитель подошел к кассе, забрал у кассирши дневную выручку и тотчас же ушел, бросив через плечо:

— Надеюсь, не свидимся!

Граждане перевели дух и шумно заговорили. Кто-то, самый смелый, предложил бежать за милицией. Продавец Полушкина, перепугавшись, с трудом поднялась с пола. Ведь это около нее стоял, глазея, парень в серой кепке.

А грабитель, выйдя из магазина, сел в такси и небрежно кинул водителю:

— На Финляндский вокзал.

Машина мягко двинулась вперед. Парень в кепке нервно закурил, потом буркнул:

— Побыстрее, шеф!

Проехав две минуты, машина остановилась.

— Что, уже вокзал? — спросил грабитель, выглянув в окно.

— Приехали, — сказал водитель и, усмехнувшись, протянул ему маленькую красную книжечку.

— Сотрудник уголовного розыска, — прочитал, бледнея, грабитель. Второй рукой сотрудник держал пистолет, приставив его к виску парня, чуть ниже кепки.

— Майор милиции Наганов, — дочитал налетчик. И с тоской подумал: «Вот она, тюрьма!»

Агитация и пропаганда

— Вот так я схлопотал пятнадцать лет, — закончил свой рассказ Ленька Мартынов и оптимистически добавил:

— Ничего! Четырнадцать осталось.

Арап цинично сплюнул на пол барака. Потом процедил:

— Я этого майора знаю, гада… Он меня сюда и упек… Дела-а-а…

Потом добавил, как бы невзначай:

— Так думаешь, ждет она тебя, твоя Нюша?

Ленька Мартынов вздохнул. Сказал, пытаясь скрыть неуверенность:

— Она мне в любви навек поклялась.

— «Четырнадцать лет осталось»… «Ждет…» Ты фраер, что ли? Подумай сам, обмозгуй хорошенько: что она эти пятнадцать лет делать будет? Бабе-то твоей семнадцать лет, только-только в силу входит. Что ж ей, без тебя-то…

Слугин подзадумался. «Пальцем ковырять?» Но, разумеется, писать такую непристойность не положено. В журнале для молодежи «Совесть» непристойностей быть не должно. Даже в речах матерых уголовников самыми страшными словами были «гад» и «сука» (слово «мусора» запрещалось из дипломатических соображений). Слугин решил после слов «без тебя-то» ограничиться многозначительным отточием:

……………………………………

А затем продолжил: