Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

Игорь пошел к ней.

— Игорь, — сказала Марина, — у нас ребеночек будет. Как же мы с ребеночком и с ним, а?.. Может, уйдет он? А, Игорь?

— Врач же сказал, привет ребеночкам.

— Игорь, может, уйдет он?

— Ну, попользовался он французским твоим средством для сведения волос, — сказал Игорь. — Хуже, если б внутрь заглотил. Весь флакон. А про ребеночка не ври лучше… Лохматая походишь.

Марина перестала разговаривать и с Игорем, и с отцом.

Следующим вечером отец снова сумел напиться.

Игорь и Марина уже лежали в кровати, когда отец стал кричать. Кричал он что-то бессмысленное, а может, и вообще без слов кричал.

Игорь и Марина лежали молча. А отец кричал в голос непрерывную тоску.

— Тебе же завтра на работу, — сказала Марина.

Игорь терпел еще несколько. Потом вскочил и побежал к отцу.

Отец сидел на кушетке. Руки его лежали на коленях. Он не перестал кричать, когда Игорь распахнул дверь. Выражение лица его не изменилось.

Игорь схватил его под мышки и вскинул вверх.

Отец был очень легкий. И очень удобный для держания на весу.

— Чего же ты на ночь-то кричишь, сволочь, — сказал Игорь тихо.

И бросил отца на кушетку. И даже не посмотрел, счастливо ли тот рухнул.

Отец не кричал больше той ночью.

Наутро отец исчез.

Он не появлялся уже два дня.

Игорь поковырял в тарелке и пошел зачем-то на набережную.

Темнота лепилась к реке. Был бесснежный январь. Река не стала.

Игорь привалился к парапету. За его спиной река размывала перевернутый собор. Летели в сторону дымы заводских труб. Тянулись на воде огни другого берега. Игорь не видел этого, как и отец.

Под ногами схватилась наледь.

Игорь сел на трамвай. И проехал в центр, не заплатив. Прошел переулком и проходным двором.

В окнах отца было темно.

Отец вернулся через три дня.

Игорь и Марина не вышли к нему. Они смотрели в телевизор и слушали, как отец ходит по прихожей и удобствам.

Встретились за ужином.

Отец выпил две чашки чаю с плавленым сырком и сказал:

— Ребята! Мойте руки после туалета — я ангиной заболел!

Марина засмеялась. Игорь вдруг тоже.

Вечером Марина мотала шерсть. Отец и Игорь помогали. И не хотелось расходиться.

В субботу Игорь стал класть кафель в ванной. Отец вызвался помогать. Игорь работал. Отец подавал плитки, но больше смотрел. Резать плитку Игорь ему тоже не доверил. Взялся сам и запорол уже две штуки. Плитки были дефицитны и куплены с расчетом, почти без запаса.

Получалось ровно и хорошо.

Тут отец разбил плитку. Уронил. Чешскую. Чешские нельзя было бить совсем. Они были для узора.

Игорь молча сидел на краю ванной.

— Сынок, — сказал отец, — я же сволочь к людям с детства… А, сынок…

Игорь шагнул в коридор, оделся и тихо прикрыл за собой дверь квартиры.

Внизу он закурил. И вышел на дождь в январе.

Он никуда не пошел. Не пошел на набережную. Посидел во дворе под детсадовским грибком.

Оказалось, грибок протекает. Оказалось, человеческие ногти съедобны.

Когда он вернулся, отца не было.

А он почему-то не встретил отца, когда шел домой.

Капитуляция

Старик Гавриков любил выражаться военными словами. Осенью сорок второго хирургия полевого госпиталя произвела в его телосложении теловычитание. Ногу отняли в паху. С тех пор Гавриков и стал сильно выражаться в военных терминах.

День Гаврикова начинался рано. Он вставал, жевал что-нибудь из того, что осталось от вчерашнего. Или не вставал. Лежал в кровати и глядел на пыльный луч, на который была косо насажена коробка комнаты. Потом он брал с батареи женский гигиенический пакет, подвязывал в паху. Культя стала мокнуть. Покупать женские гигиенические пакеты было весело и смешно. У молоденьких аптекарш — особенно.

Оснастившись в паху, Гавриков относил свое сношенное туловище в пивную. Если были деньги, пил на свои. А когда не было, шлялся с кружкой между столиками, стучал костылями. И выражался военными словами. И за это ему подливали хмурые мужики. А веселые — реже.

Обычно хватало, но всегда нужно было еще.

Были деньги, Гавриков доходил до универмага. Там он брал флакон туалетной воды с ботаническим названием. Таким, как он, препятствовали. А ему давали. Почему-то всегда.

Дома он освежал пищевод лосьоном. Один или с мужиками, которые налипали у ларька. Иногда у него бывали и женщины. Они смахивали на Гаврикова, как сестры. И он их за это не любил терпеть.

А соседку Милицу Серафимовну он называл Милицией.

Потому что ненавидел.

Но ни разу не мог догнать.

Приверженный военной терминологии, он кричал ей через дверь:

— Ты у меня капитулируешь!

И называл ее некоторыми словами, которые воспринял за свою жизнь.

Милиция молча сидела за запертой дверью. А он кричал:

— Капитулируешь! Полно и окончательно!

На следующий день приходила общественность. Милиция выходила в коридор и объясняла суть претензий. Мол, в квартире плохо пахнет алкоголиком, сосед Гавриков сквернословит, пьет и не делает общественную уборку. Покушался на побои и ругает советскую власть.

Общественность молча слушала. Говорила только: «Да-да».

А Гавриков в это время расставлял на столе флаконы поживописней. Сверху клал костыли.