Коллекционер стеклянных глаз

Визипиттс-холл

Дорогая Полли!

Даже не знаю, с чего начать. Не могу себе простить, что позволил использовать себя для наказания запертого в башне человека, чуть ли не для его убийства. Такова власть леди Мандибл над людьми. При ней мужчины становятся тряпками, а я ведь даже еще и не мужчина. Не могу также забыть раздавленную бабочку в кулаке Боврика.

Хочу тебя предупредить: если тебе было очень неприятно читать в моем прошлом письме о Герульфе с пиявками, а картины леди Мандибл, написанные человеческой кровью, показались ужасными, то лучше не читай дальше. Ибо впереди тебя ждет сплошной кошмар. Я был свидетелем отвратительнейшего спектакля.

Когда Боврик выскочил из моего инкубатория, я пошел за ним. Я решил, что раз он так спешит куда-то, то надо за ним понаблюдать.

Я пообещал себе, что на этот раз ни за что не потеряю его из виду. Час был поздний, слуги находились в основном на своей половине, так что меня вряд ли кто-нибудь мог заметить. Огибая бесконечные углы и делая повороты, мы наконец дошли до узкого коридорчика. Я сначала подумал, что это тупик, так как в конце коридора висело что-то вроде гобелена, но оказалось, что это портьера. Боврик отодвинул портьеру в сторону и юркнул в дверь, которую она закрывала. Я на цыпочках подбежал к двери и опустился на колени перед замочной скважиной, чтобы увидеть, что там происходит.

Ох, Полли, лучше бы я этого не делал, потому что есть вещи, которые невозможно забыть.

Леди Мандибл сидела в кресле темного цвета, Боврик находился рядом с ней. Перед ними стоял какой-то человек. Эта гнусная парочка наблюдала за тем, что он делает, и я наблюдал тоже, испытывая отвращение, но не в силах оторваться. Вся сцена длилась минут двадцать или немного больше и разыграна была первоклассно, если вообще можно так сказать в данном случае. Этот человек, я думаю, был французом. Он стоял посреди комнаты, как на сцене, и аккуратно держал перед собой длинными, тонкими пальцами какое-то животное за задние ноги. Так кто-нибудь мог бы держать, например, куриную ножку. И вдруг, он вонзил зубы, в это животное — и не так, будто хотел его попробовать, а с жадностью. Было видно, что он ест с удовольствием. Он кусал и жевал, а когда в уголке его рта прилип клочок шерсти, он слизал его языком и проглотил. Маленькие косточки он крошил зубами более крупные обсасывал дочиста и отбрасывал. Все это он проделывал с крайне сосредоточенным видом. Животное, по-видимому, умертвили еще раньше, и крови не было. Я думаю, его тем или иным способом приготовили, чтобы оно стало более съедобным. Стоя за дверью, я с какой-то непонятной отстраненностью размышлял, отварили его или поджарили. Скорее, сварили, потому что в противном случае шерсть была бы обожжена, как обжигают космы вепря, прежде чем насадить его на вертел.

Голову, к счастью, он есть не стал. Если бы я увидел, как во рту у него исчезают бархатные треугольные ушки с белыми кончиками, то, думаю, не вынес бы этого зрелища. Закончив эту омерзительную трапезу, человек достал из кармана большую полотняную салфетку, складки которой были остры, как лезвия кухонных ножей миссис Малерб, и вытер ею рот и руки.

Леди Мандибл вскочила на ноги, бурно аплодируя. Она даже схватила Боврика за руку — правда, всего на миг — и, задыхаясь, поблагодарила его. Я никогда еще не видел ее в таком возбуждении. На Боврика эта сцена, похоже, тоже произвела впечатление, хотя и менее сильное. Очевидно, они настолько всем пресыщены, что лишь подобная крайняя извращенность может взволновать их.

Они направились к дверям. Я быстро спрятался в складках портьеры, и они прошли мимо всего в нескольких дюймах от меня. Впереди шествовала леди Мандибл. Глаза ее горели, она смеялась, обнажив свои зубы. Боврик пристроился сразу за ней и сверкал своим новоприобретенным искусственным глазом. По-видимому, именно он организовал этот спектакль ей на потеху. Француз следовал за ними, сияя от похвал, которыми его осыпала леди Мандибл.

Я думаю, этому уникальному исполнителю немало заплатили, потому что иначе вред ли все-таки человек, станет целиком есть… кошку для развлечения публики. Ибо это была именно кошка, Полли. Мне теперь противно и стыдно, что я просмотрел всю сцену до конца, а не убежал. Поверь, я был совсем не таким до того, как попал в этот замок с его уродствами! Прежний Гектор не стал бы смотреть подобные спектакли и не оставил бы без помощи невинного человека, запертого в башне, пусть даже эту помощь трудно было оказать.

И знаешь, Полли, самое ужасное в этой истории с кошкой то, что это была Поссет!

Но и это еще не все. Когда они ушли, я, как в трансе, вошел в опустевшую комнату. Она была слабо освещена. Я подошел к креслу, в котором сидела леди Мандибл, — сиденье было еще теплым, — и опустился в него. Откинувшись на спинку, я пытался успокоить нервы и рассеянно поглаживал подлокотники кресла. Они были обтянуты не кожей, как можно было бы ожидать, а каким-то мехом, удивительно мягким. Я с беспокойством ощупал подлокотники и почувствовал под руками что-то жесткое. Это были пальцы с костяшками и суставами! На миг дикий страх парализовал меня. Затем, вскрикнув, я вскочил с кресла.

Я сидел в гротескном кресле, изготовленном из зверя, о котором рассказывал Оскар Карпью в Пагус-Парвусе. Сердце мое колотилось. Я подошел к камину и увидел там еще един отталкивающий экспонат. Над каминной полкой, где обычно помещают зеркало, висел вместо этого охотничий трофей. Но это был не олень и не кабан, это была голова того же самого зверя. Он глядел на меня холодными безжизненными глазами, и меня вдруг охватила непередаваемая печаль.

Сталкиваясь с очередной мерзостью в этом жутком месте, я каждый раз испытываю укол совести. Я с нетерпением жду момента, когда смогу наконец свести счеты с этим подонком, выдающим себя за барона. После этого я немедленно покину замок, ибо чувствую, что, задержавшись здесь еще хоть чуть-чуть, я либо сойду с ума, либо окончательно очерствею.

Наконец-то наступило время разбудить бабочек, и приступить к осуществлению моего собственного плана.

Salve,

Твой друг

Гектор