Коллонтай

Прекрасно говоривший по-испански Леон Яковлевич Хайкис (Гайкис) работал первым секретарем полпредства (а после отъезда Коллонтай он станет еще и торговым представителем в Мексике). Когда он уезжал из Москвы, Лев Троцкий был опальным, но всё же вождем партии. За эти несколько месяцев многое переменилось. 23 октября 1926 года объединенный пленум ЦК и ЦКК вывел Троцкого из состава политбюро, Каменева — из состава кандидатов в члены политбюро, Зиновьев потерял пост председателя Исполкома Коминтерна.

Шестнадцатого декабря 1926 года Коллонтай писала Литвинову из Мехико: «На вокзале в Мехико и на пристани в Веракрусе встречало много рабочих, студентов и сочувствующих нам лиц с красными флагами и возгласами «Да здравствует Союз!». От речей воздержалась. Вся пресса посвятила много внимания приезду нового полпреда… Кубинские власти, эти вассалы Соединенных Штатов в полном смысле слова, не разрешили мне спуститься в Гаване наравне с другими пассажирами под предлогом, что по кубинским законам об иммиграции одиноко едущим женщинам спуск на берег воспрещен. Пароход «Лафайет» был подвергнут блокаде всё время стоянки, на него не допускали посторонних…»

Иностранным журналистам Александра Михайловна рассказывала, что сама выбрала Мексику, потому что устала от работы в Норвегии и много слышала о древней цивилизации ацтеков. Женщина-посол произвела на мексиканцев впечатление (см.: Независимая газета. 2004. 5 апреля): «Думали, что госпожа Коллонтай будет похожа на суфражистку или на престарелую преподавательницу-протестантку. Но когда появилась элегантная дама в красивой шляпке, мы увидели, что госпожа Коллонтай, к счастью, на них не похожа. Перед встречающими предстала прекрасная женщина в полном расцвете».

Она сменила в Мехико первого советского полпреда Станислава Станиславовича Пестковского, польского революционера. Ему пришлось покинуть Мехико, потому что полпредство обвиняли во вмешательстве во внутренние дела страны — поддержке компартии. А Коллонтай попросили быть осмотрительнее, не поддаваться «соблазнам революционных авантюр».

Верительные грамоты президенту Мексики Плутарко Кальесу Александра Михайловна вручила 24 декабря 1926 года: «Прием в Национальном дворце. Черное шелковое платье, строгое. Шляпа и туфли куплены здесь. Белые перчатки — в руке… Пока идем через зал, надо сделать три поклона. Волнуюсь. Но я умею владеть собой в такие минуты».

Двадцать шестого декабря 1929 года из Мехико она писала Щепкиной-Куперник: «Живу я в отеле, так как в нашем официальном доме нет отопления, а я мерзну по вечерам… Как странно писать, сознавая, что ответ я получу лишь через два месяца! Ведь я почти на другой половине земного шара!»

Четвертого января 1927 года Александра Михайловна пометила в дневнике: «Не понимаю, как можно работать, когда в штате всего два ответственных человека: Хайкис и я. Других сотрудников всего трое. И даже нет настоящей охраны. И потом — нет диппочты. Деловые письма идут пароходами или через Нью-Йорк. Но тоже простой почтой. Письма сами шифруем. Мы страшно оторваны. Это жутко и грустно».

Коллонтай предложила президенту Мексики подготовить торговый договор, и в 1927 году коммерческие отношения между двумя странами, прерванные революцией, восстановились.

Запись от 8 апреля: «Максим Максимович Литвинов, узнав о моем нездоровье, предлагает мне сменить Мексику на Уругвай… Однако я считаю, что политический момент не позволяет мне именно сейчас заявлять об отозвании… Живем без денег. Финчасть еще сократила наши «кредиты» (ассигновки)… Прошу Литвинова о доассигновках. Георгий Васильевич Чичерин меня бы в этом поддержал, но он решительно не вмешивается в мексиканские дела, — это область Литвинова. Отношения же между ними еще обострились. Хайкис рассказывает, что бывали периоды в НКИД, когда Максим Максимович и Георгий Васильевич так друг друга не выносили, что вместо встреч переписывались из кабинета в кабинет. Хайкис, один из бесчисленных секретарей Чичерина, разносил эти записочки весьма ядовитого тона…»

За океаном Коллонтай чувствовала себя совсем оторванной от России. Грустное настроение ее не покидало. Иногда мучившие ее мысли прорывались наружу: «Я ненавижу инквизицию, ненавижу всё, что давит живой дух человека, что заковывает человека насильственно в шоры принятых моральных норм, если они ему чужды и непонятны…»

Жаловалась Андерсонам из Мехико: «У Вас весна, а у нас всё то же неизменное солнце днем и сухость, от которой трескается кожа. Я понимаю, почему у крокодилов она такая шершавая, и у нас с Пинной Васильевной кожа становится издали похожей на крокодилью…»

Но продержали Коллонтай в Мехико совсем недолго. Наркомат по иностранным делам информировал Александру Михайловну, что она может вернуться.

«Отозвание меня, — писала она в наркомат, — безусловно, нам невыгодно. Это будет истолковано как изменение курса нашей политики по отношению к Мексике… Самое выгодное для нас — это к началу лета заявить, что я еду в летний отпуск для лечения. Это будет самая безболезненная для Союза смена полпреда здесь».