Коллонтай

Более того, Шляпников рассказал эпизод, рисующий вождя в малопривлекательном свете. Ленин распорядился, чтобы Сталин немедленно выехал в Новороссийск и убедил моряков больше не стрелять в немцев, потому что подписан мир. Но будущий генсек сказал Шляпникову, что ему покидать Царицын весьма опасно, и уговорил взять дело на себя. Александр Гаврилович поехал. Выяснилось, что моряки не желают признавать Брестский мир и капитулировать перед немцами. Большевиков, которые уже пытались их уговорить, они едва на штыки не подняли. Получалось, что расчетливый Сталин переложил опасное поручение на менее искушенного Шляпникова…

Доработать текст в соответствии с пожеланиями главного редактора (не сложно понять, с кем он советовался) Шляпников не успел. Сам Иван Гронский тоже будет арестован в 1938 году…

Примерно в то время, весной 1934 года, Коллонтай писала Шадурской из Стокгольма: «Века, не годы прошли за этот период. И сами мы стали совсем иные. Четче, выкованнее, чеканнее в смысле психики человека коммунистического строя. Ведь это совсем иной подход ко всему!»

Ее некогда любимого человека Александра Гавриловича Шляпникова вызвали в секретно-политический отдел ОГПУ. Не предъявив никакого обвинения, от него потребовали покинуть Москву в течение трех суток. Пользуясь старым знакомством, он по вертушке (аппарату телефонной правительственной связи) обзвонил членов политбюро — Молотова, Ворошилова и Калинина. Все они делано удивлялись и обещали выяснить, в чем дело. Но ни один, разумеется, и пальцем не пошевелил, чтобы помочь товарищу, потому что знали: его судьба решена вождем.

Шляпникова отправили в Карелию, на станцию Медвежья Гора, где строилась Туломская гидростанция. Бывшего наркома определили в планово-экономическую часть. Там Александр Гаврилович искал своего единомышленника Сергея Павловича Медведева, который работал в мастерских.

Но встретиться им не удалось.

Медведев тоже был в ноябре 1933 года исключен из партии и отправлен на Медвежью Гору. Но в январе 1935 года его арестовали. Весной Особое совещание при НКВД, рассмотрев дело «Московской контрреволюционной организации — группы рабочей молодежи», вынесло приговоры восемнадцати обвиняемым. 10 сентября 1937 года Медведева расстреляли.

На Медвежьей Горе у Шляпникова обострилась старая болезнь, 7 апреля его так же неожиданно, через ОГПУ, вернули в столицу. Александра Гавриловича продолжали по инерции лечить в кремлевской поликлинике. И он еще по-свойски обращался к высшим чиновникам государства. Писал, как привык за все послереволюционные годы, в политбюро: «Во время всех своих разговоров в ЦК ВКП(б) (с Н. И. Ежовым) и в ОГПУ я пытался выяснить какой-либо политический смысл во всём том, что предпринималось против меня, но без успеха. За свои годы революционной и социалистической борьбы я привык во всём искать политической осмысленности. Того же я ищу и в тех местах, которые предпринимались против меня, начиная с момента чистки, и не вижу ее. Сам я никакой вины перед ВКП(б) за собой не знаю и поэтому крайне удивлен тому, что со мной проделали».

Более всего просил дать ему возможность лечиться, потому что боялся подступающей глухоты. 28 ноября 1935 года Шляпников написал письмо Ежову, будущему наркому внутренних дел, а тогда новоиспеченному секретарю ЦК:

«Дорогой Николай Иванович!

Все мои собеседники (М. И. Калинин и др.), при всем «добром» их отношении ко мне, дают всё же только один совет: обратиться к Сталину, т. к. сами что-либо сделать «не могут». Ты в разговоре предложил переговорить со Сталиным. Если это для тебя не представляет неудобства, то передай ему мою писульку…»

Секретарей ЦК, помимо Сталина, было всего трое: Андрей Александрович Жданов, работавший в Ленинграде, Лазарь Моисеевич Каганович, больше занимавшийся Наркоматом путей сообщения, и Николай Иванович Ежов, который фактически и ведал всеми партийными делами. Сталин ценил Ежова за надежность, безотказность и преданность. Николай Иванович не делал ничего без его указания. Так что Шляпникову пришлось обратиться к Сталину: «В марте с. г. я находился в отпуску по болезни, но это обстоятельство не помешало отправить меня в ссылку под Мурманск. В апреле я был возвращен в Москву со значительно ухудшенным здоровьем. Болезнь моя — последствия контузии, которую я получил во время партийно-советской работы — головокружения, воспаление слухового нерва и лабиринта, сопровождается потерей слуха. Работать мне не рекомендуют…

Врачи скрывают от меня серьезность положения, но я наблюдаю прогрессивное ухудшение слуха на оба уха. Потерять слух на 50-м году, имея в остальном крепкий организм, я не хочу, так как предполагаю еще много лет быть полезным революционному пролетарскому делу…»

Шляпников по наивности жаловался Сталину, что ему не дают персональную пенсию, на которую он имеет право. Просил отправить его лечиться за границу и предоставить какую-то работу по торговой линии в Париже.