Коллонтай

Но равенство оказалось равенством тяжких обязанностей.

Вводился так называемый «трудовой паек», что означало: нетрудящихся не кормить. В городах ввели всеобщую трудовую повинность, в том числе для женщин — с восемнадцати до пятидесяти лет. Начали с Петрограда, где первой же революционной зимой женщин отправили на расчистку улиц и железнодорожных путей от снега. «Бездельниц» угрожали выселить из квартир. Колка дров, топка печек, таскание мешков, попытки раздобыть какую-то еду преждевременно состарили это поколение. Исключая тех, кто пристроился к новой власти.

«Декреты о национализации, социализации, ограничение торговли, а затем почти полное ее прекращение, — вспоминал один бывший царский генерал, — поставили обывателя в такое положение, что даже если у него и были деньги, он должен был или голодать, или идти на советскую службу, где получал пищевой паек. Был установлен принцип, что имеет право на существование только тот, который приносит свой труд на пользу Рабоче-крестьянской республике…»

«Понемножку лишаемся всяких культурных приспособлений для здоровой жизни, — вспоминал один из москвичей, — лишились трамвая, центрального отопления, частично электрического освещения и водопровода (иногда по суткам огня и воды не дают), а сегодня что-то неладное случилось и с канализацией, так что уборные закрыты. В бане обходятся без мыла. Или выпросят у соседа, или стащат его в тот момент, когда обладатель мыла идет за водой».

Вениамин Петрович Семенов-Тян-Шанский, географ и картограф, вспоминал о жизни в Петрограде после революции: «Электроэнергии не хватало для трамвайной сети. И вот один из зиновьевских мудрецов придумал: центральные части города населены буржуями, которые могут ходить и пешком, а окраины — рабочими, нуждающимися в трамвайном сообщении и между собой, и с центром. Поэтому трамвайное движение было сохранено только на рабочих окраинах, а через центр сохранены только две-три линии…»

Ночью 10 марта 1918 года специальный поезд № 4001 отошел от станции Цветочный Пост — он увозил в Москву советское правительство. Жить в Петрограде стало невозможно из-за роста преступности. В городе бродили несколько десятков тысяч вооруженных матросов, а еще уголовники, которые благодаря двум революциям вышли на свободу. Милиция ничего не могла сделать, потому что профессионалов — из царской полиции — не брали, а новые люди расследовать преступления не умели. Процветали наркомания и проституция. В 1920 году в Петрограде насчитывалось 300 притонов и полтора десятка тысяч проституток. Город опустел. Население Петрограда в 1916 году составляло почти два с половиной миллиона человек, к 1920 году петроградцев стало втрое меньше.

Большевики отменили плату за проезд на транспорте, за пользование почтой, телеграфом, телефоном, водопроводом, электричеством… Результатом этой пародии на коммунизм стало то, что у рабочих напрочь исчезло желание трудиться. Тогда их стали заставлять работать. В большом количестве понадобились надсмотрщики.

Ленин обещал, что после революции государство отомрет, люди сами станут управлять своей жизнью. Происходило обратное: государство как аппарат управления и принуждения рос как на дрожжах. А с ним разрастался и класс чиновников-бюрократов.

Вольница первых послеоктябрьских дней быстро сменилась жестким бюрократизмом. Новой власти нужна была хорошо организованная государственная машина.

«При входе в круглую белую башню у Александровского сада, — вспоминал современник, — у меня были затребованы пропуск и документы. На другом конце моста, в воротах Боровицкой башни контроль был повторен с еще большей строгостью. Лишь после телефонного запроса в канцелярию, действительно ли комиссаром ожидается такой-то, я получил разрешение войти в Кремль. Идя через мост, я спиною чувствовал взоры не спускавших с меня глаз чекистов.

Здесь не было ни грязи, ни тесноты, ни беспорядка. Здесь все было чисто, чинно и просторно. Чисто и бело от нетронутого снега на тротуарах и по-старинному подтянутых солдат. Менее, чем в любом ином месте Москвы, была здесь видна революция. Здесь, откуда она исходила, еще царило старинное благообразие. В Кремле большевизм ощущался не разнузданным произволом революции, а твердою революционною властью».

Но изменить положение советской женщины к лучшему не удалось.

Коллега Коллонтай по женскому движению Анжелика Балабанова писала: «Женщины, которые были обязаны революции всеми своими новыми правами и положением, вдруг стали старыми и изнуренными, физически покалеченными своими страданиями и бесконечной тревогой за детей. Мало-помалу их единственной заботой стало достать карточку, которая могла дать им возможность когда-нибудь в ближайшем или отдаленном будущем получить платье, пальто или пару ботинок для детей».

На съезде партии Коллонтай хотела внести поправку в новую партийную программу относительно женского вопроса и семьи.

«Я прямо к Ленину, — вспоминала она. — Читает мою поправку, а по лицу вижу — не одобряет.