Колодец одиночества

— Я забыла, сколько заплатила. Паддл достала их из Англии.

— Откуда она заказывала их, ты знаешь?

— Не помню; у какой-то женщины.

Но Мэри настаивала:

— Мне понадобится ее адрес.

Стивен улыбнулась:

— Зачем? Ты собираешься заказывать мне чулки?

— Милая моя! А ты думаешь, я позволю тебе ходить босиком? Конечно же, я собираюсь заказывать тебе чулки.

Стивен положила локоть на каминную доску и стояла, глядя на Мэри, подперев рукой подбородок. Ее снова поразил юный облик, присущий Мэри. Она выглядела значительно моложе своих двадцати двух лет в своем простом платье с кожаным поясом — она была почти как школьница. И все же в ее лице появилось какое-то новое, нежное и мудрое выражение, которым она была обязана Стивен, поэтому Стивен вдруг почувствовала жалость к ней, такой молодой и уже исполненной мудрости; ведь иногда приход страсти к юности, несмотря на его блеск, внушает странное сострадание.

Мэри свернула чулки со вздохом сожаления; увы, они не требовали штопки. Она была на той стадии любви, когда стремилась делать женскую работу для Стивен. Но вся одежда Стивен была, к сожалению, опрятной; Мэри подумала, что ей, должно быть, очень хорошо служат, и это было правдой — слуги ей служили, как служат некоторым мужчинам, с большой деликатностью и заботой.

И вот Стивен заполняла свой портсигар из большого ящика, обосновавшегося на ее туалетном столике; потом застегивала золотые часы на запястье; смахивала пыль с пиджака; хмурилась, глядя на себя в зеркало, поправляя свой незапятнанный галстук. Мэри видела, как она все это делает раньше, много раз, но сегодня почему-то все было иным, ведь сегодня они были вместе в их собственном доме, и все эти интимные мелочи казались дороже, чем в Оротаве. Эта спальня могла принадлежать только Стивен; большая, просторная комната, очень просто убранная — белые стены, старый дуб и широкий кирпичный очаг, в котором горели крупные добрые поленья. Кровать могла принадлежать только Стивен; она была тяжелой и довольно суровой в оформлении. У нее был серьезный вид, какой иногда Мэри замечала у Стивен, и она была накрыта покрывалом из старинной синей парчи, а в остальном была чуждой прикрас. Стулья могли принадлежать только Стивен; несколько сдержанные, не располагающие к тому, чтобы нежиться на них. Туалетный столик тоже мог принадлежать только ей, с высоким серебряным зеркалом и щетками из слоновой кости. И все это приобретало некую жизнь, почерпнутую от владелицы, до того, что они, казалось, думали о Стивен, безмолвно, что делало их мысли более настойчивыми, и эти мысли обретали силу, и мешались с мыслями Мэри, так, что она услышала, как вскрикнула: «Стивен!» — почти в слезах, от радости, которую она чувствовала от этого имени.

И Стивен ответила ей: «Мэри!»

Они стояли, замерев, внезапно став молчаливыми. И каждая из них чувствовала некоторый страх, ведь осознание огромной взаимной любви может иногда быть таким оглушительным, что даже самые храбрые сердца чувствуют страх. И, хотя они не могли выразить это в словах, не могли объяснить ни себе, ни друг другу, в эту минуту казалось, что они находились за пределами бурного потока земной страсти; они глядели прямо в глаза любви, которая изменилась — любви, ставшей совершенной, бесплотной.

Но эта минута прошла, и они прижались друг к другу…

2

Весна, которую они оставили за спиной в Оротаве, нагнала их довольно скоро, и вот она уже мягко веяла среди старых улочек их квартала — улица Сены, улица Святых Отцов, улица Бонапарта и их собственная улица Жакоб. И кто может устоять перед первыми весенними днями в Париже? Ярче обычного выглядели промежутки неба, которые показывались между рядами высоких домов с плоскими крышами. С Моста Искусств можно было увидеть реку — широкую, благодарную солнечную улыбку; а за улицей Пти-Шан весна прогуливалась по пассажу Шуазель, бросая золотые лучи на его грязную стеклянную крышу — крышу, похожую на позвоночник какого-нибудь доисторического монстра.