Колодец одиночества

— Ты не работаешь, а ведь работа — твое единственное оружие. Заставь мир уважать тебя, ты можешь сделать это благодаря своей работе; это самое надежное убежище для твоей подруги, единственное убежище, помни это, и твоя задача — обеспечить его, Стивен.

У Стивен слишком болело сердце, чтобы отвечать; но весь долгий путь от Мортона до Парижа слова Паддл молотом бились в ее уме: «Ты не работаешь, а ведь работа — твое единственное оружие».

Поэтому, когда Мэри спала в объятиях Стивен в первую блаженную ночь их воссоединения, ее возлюбленная лежала, раскрыв глаза, и бодрствовала, планируя работу, которую она должна была сделать на завтра, проклиная свою праздность и безумие, иллюзию своей безопасности, которой на самом деле не существовало.

2

Скоро они обосновались в прозаических буднях, так же, как делают самые обычные люди. У каждой из них теперь были свои задачи — Стивен писала, а Мэри вела хозяйство, оплачивала счета, заполняла квитанции, отвечала на незначительные письма. Но у нее оставались долгие часы праздности, ведь Полина и Пьер были почти слишком хороши — они, улыбаясь, вели хозяйство на свой лад, и, следует признать, делали это лучше, чем Мэри. Что до писем, их было не слишком много; а что касается счетов, денег было полно — освобожденная от труда сводить концы с концами, она при этом была лишена невинного удовольствия устраивать маленькие сюрпризы, маленькие дополнительные удобства для любимого существа, что в юности может добавить в жизнь настоящей остроты. Потом, Стивен находила, что она печатает слишком медленно, и стала посылать работу какой-то женщине в Пасси; одержимая стремлением закончить свою книгу, она не терпела ни задержек, ни помех. И из-за их странной изоляции бывали времена, когда Мэри чувствовала себя очень одинокой. Ведь с кем она была знакома? У нее не было друзей в Париже, кроме доброй мадемуазель Дюфо и Жюли. Раз в неделю, это правда, она могла повидаться с Бюиссоном, ведь Стивен продолжала заниматься фехтованием; и иногда заходил Брокетт, но его интерес полностью был сосредоточен на Стивен; если она была за работой, что бывало часто, он не тратил слишком много времени на Мэри.

Стивен часто звала ее в кабинет, ее успокаивало присутствие любящей девушки. «Сядь, посиди со мной, любимая, мне нравится, когда ты здесь». Но довольно скоро она, казалось, вовсе забывала о ней: «Что… что? — спрашивала она, чуть нахмурившись. — Помолчи немножко, Мэри. Иди пообедай, будь умницей; я приду, когда закончу этот кусок — а ты иди!» Но Мэри приходилось доедать обед в одиночестве, ведь еда была сейчас для Стивен досадной помехой.

Конечно, рядом был Дэвид, благодарный и преданный. Мэри могла всегда поговорить с Дэвидом, но, поскольку он не мог ответить ей, беседа получалась довольно односторонняя. А потом, он не скрывал, что ему тоже, в свою очередь, не хватало Стивен; он слонялся по углам с недовольным видом, когда ее звали, а она все не выходила. Ведь, хотя его сердце было предано Мэри, нежной дарительнице всех благ, но инстинкт, обитающий в мужской душе чуть ли не с тех времен, как Адам покинул Эдемский сад, инстинкт, который виден за окнами клубов и других мест, где собираются мужчины, заставлял его тосковать по дружеским прогулкам, которые иногда проходили без Мэри. Прежде всего, он тосковал по сильным рукам и целеустремленному шагу Стивен; в ней было что-то странное и неосязаемое, что привлекало его собачью мужественность. Она всегда позволяла ему бегать самому по себе, не опекала его; одним словом, с ней Дэвиду было спокойно.

Мэри бесшумно выскальзывала из кабинета, прошептав: «Мы пойдем в сад Тюильри». Но когда они приходили туда, что им было делать? Ведь, разумеется, пес не должен был нырять за золотыми рыбками — Дэвид понимал это, ведь дома у них были золотые рыбки; он не должен был плескаться в прудах, где были скучные каменные ограды и дурацкие фонтаны. Они с Мэри бродили по дорожкам из гравия, среди людей, которые глазели на Дэвида и высмеивали его: «Quel drôle de chien, mais regardez sa queue[91]!» Все они такие, эти французы — они и над его матерью смеялись. Она никогда не отвечала им, разве что говорила: «Гав!» Ведь что они значили? Но все же это расстраивало. И, хотя он всю жизнь прожил во Франции и не знал другой страны, когда он шел по чинным садам Тюильри, его кельтская кровь иногда пробуждала в нем видения: огромные, нависающие над землей горы с извилистыми тропками, вниз по этим горам сбегали реки, которые зимой громко ревели; запах земли, запах росы, запах диких животных, на которых собака имеет право охотиться, оставаясь в рамках закона — обо всем этом и о многом другом рассказывала ему старая мать. Именно эти видения сбили его с пути, предательски довели его до полуголодной жизни в Париже; и даже в эти мирные дни они иногда возвращались, когда он гулял по садам Тюильри. Но теперь его сердце должно было отвергать их — теперь он был пленником благодаря любви Мэри.