Колодец одиночества

— Пойдемте, люди, пора ужинать, — и залпом выпила небольшой бокал creme-de-menthe; но Ванда налила себе еще бренди.

Ни с того ни с сего они все вдруг развеселились, смеясь над пустяками, поддразнивая друг друга; даже Валери забросила свою привычную церемонность и не выглядела скучающей, когда Брокетт подтрунивал над ней. Воздух становился тяжелым и душным от дыма; печь выгорела, но они едва это заметили.

Генри Джонс потерял голову и ущипнул Пат за костлявое плечо, потом поднял глаза к небу:

— Ну и ну! Вот так сборище! Слушайте, ребятки, разве не жаркий у нас вечерок? Когда кто-нибудь из вас решит добраться до моего маленького старого Нью-Йорка, уж я вам его покажу. Городок что надо! — и он отхлебнул большой глоток виски.

После ужина Джейми сыграла увертюру к своей опере, и они громко аплодировали довольно скучной музыке — такой ученой, такой сухой, такой болезненно жесткой, настолько непохожей на Джейми. Потом Ванда извлекла свою мандолину и настояла на том, чтобы спеть несколько польских любовных песен; она пела густым контральто, явно дрожавшим из-за бренди. Она мастерски обращалась со звякающим инструментом, извлекая довольно приличные звуки, но ее взгляд был неистовым, и ее жесты тоже, и вот лопнула струна со звуком, который, казалось, совершенно вывел ее из равновесия. Она откинулась назад и растянулась на полу, и ее снова подняли Дюпон и Брокетт.

У Барбары снова начался тяжелый приступ кашля:

— Это ничего, — она хватала воздух ртом, — просто поперхнулась; не суетись, Джейми… милая… я же тебе говорю… это ничего.

Джейми, уже раскрасневшаяся, выпила еще creme-de-menthe. На этот раз она налила его в бокал без ножки и опрокинула одним махом вместе с содовой. Но Адольф Блан серьезно смотрел на Барбару.

 Они не расходились до утра; еще в четыре часа они никак не могли решиться пойти по домам. Все оставались до последней минуты, все, кроме Валери Сеймур — она ушла сразу после ужина. Брокетт, как обычно, был бесстыдно трезв, но Джейми моргала, как сова, а Пат спотыкалась о свои галоши. Что до Генри Джонса, он начал петь во все горло высоким фальцетом:

«Ох, кто меня спасет? Чей же я на свете?

Ох, горе мне, беда, я ничей на свете».

— Заткнись ты, остолоп! — скомандовал ему брат, но Генри продолжал голосить:

«Ох, горе, ох, беда, я ничей на свете».

Ванду оставили спать на куче подушек — она, вероятно, не смогла бы проснуться раньше полудня.

Глава сорок шестая

1

Книга Стивен, которая вышла в этом мае, встретила сенсационный успех в Англии и Соединенных Штатах, даже более примечательный успех, чем «Борозда». Ее продажи были неожиданно крупными, учитывая ее выдающиеся литературные достоинства; критики обеих стран не скупились на громкие похвалы, и старые фотографии Стивен можно было увидеть в газетах с очень лестными подзаголовками. Одним словом, однажды она проснулась в Париже довольно знаменитой.

Валери, Брокетт, да и все друзья от всей души поздравляли ее; а Дэвид изо всех сил вилял хвостом. Он прекрасно знал, что случилось что-то приятное: вся атмосфера дома подсказывала это такому проницательному существу, как Дэвид. Даже яркие птички Мэри, казалось, стали крепче цепляться за жизнь; а в саду устраивали немалый переполох голуби, ставшие гордыми родителями — едва оперившиеся птенцы с огромными головами и близорукими глазами внесли свой вклад в общее торжество. Адель пела за работой, потому что Жан недавно получил повышение по службе, а это значило, что его сбережения, возможно, уже через год могли вырасти настолько, чтобы они могли пожениться.

Пьер хвастался своему другу, соседу-пекарю, высоким положением Стивен как писательницы, и даже Полина немножко приободрилась. Когда Мэри с выразительным видом обсуждала обед, заказывая тот или этот деликатес для Стивен, Полина с улыбкой говорила: «Mais oui, un grand genie doit nourrir le cerveau[97]!»

Мадемуазель Дюфо на некоторое время стала важной персоной в глазах своих учеников, ведь это она учила Стивен. Она кивала головой и с умудренным видом замечала: «Я всегда говорила, что она станет великой писательницей». А потом, поскольку она была правдивой, поспешно добавляла: «То есть я знала, что она — нечто особенное».

Бюиссон признал — возможно, в конечном счете и хорошо, что Стивен продолжала писать. На книгу приобрели права перевода на французский, и это произвело на месье Бюиссона глубокое впечатление.

От Паддл пришло длинное торжествующее письмо: «Что я тебе говорила? Я знала, что у тебя получится!»

Анна тоже написала некоторое время спустя. И, чудо из чудес, прибыло послание от Вайолет Пикок с излияниями, внушающими неловкость. Она навестит Стивен, когда в следующий раз будет в Париже; она жаждет, по ее словам, возобновить их старую дружбу — в конце концов, они же вместе росли.

Глядя на Мэри прояснившимися глазами, Стивен гнала свои мысли вперед, в будущее. Паддл была права, только работа идет в счет — умная, упрямая, все понимающая старая Паддл!