Колодец одиночества

— Конечно же, это было милое Рождество. — Потом ее юное лицо вдруг изменилось, серые глаза стали жесткими, а губы обиженно сжались: — Будь проклята эта женщина за то, что она с нами сделала, Стивен… за это чванство! Но я выучила свой урок; у нас полно друзей без леди Мэсси и без Агнес, друзей, для которых мы не стоим наравне с прокаженными. — И она засмеялась, странным, безрадостным смешком.

Стивен вздрогнула, вспоминая предупреждение Брокетта.

2

Скромное, умеренное настроение Ванды держалось несколько недель, и тогда она, как утопающая, цеплялась за Стивен: она обитала в их доме с утра до ночи, опасаясь остаться одна хоть на мгновение. Нельзя было сказать, чтобы Стивен это приносило радость, потому что под Новый Год она много работала над серией статей и рассказов; не желая смириться с поражением, она снова начала точить свое оружие. Но что-то в жалких попытках Ванды оставаться трезвой, в самой ее зависимости, было глубоко трогательное, и Стивен откладывала свою работу, ей было отвратительно бросить это несчастное создание.

Несколько раз они предпринимали долгое пешее паломничество в церковь Сакре-Кёр; только вдвоем, потому что Мэри никогда не шла с ними; у нее было предубеждение против религии Ванды. Они взбирались по крутым улицам через пролеты лестниц — серые улицы, серые ступеньки, ведущие вверх из города. Глаза Ванды были всегда сосредоточены на их цели — они часто казались Стивен глазами паломника. Добравшись до церкви, они с Вандой стояли между высокими, массивными колоннами портика, глядя вниз, на Париж куполов и туманов, лишь наполовину открытый переменчивому солнечному свету. Воздух казался чистым здесь, на высоте, чистым и хрупким, как все духовное. И иногда этот могучий храм веры, этот удивительный рывок ввысь, этот молчаливый, но отчетливый призыв народа к его Богу пробуждал ответ в душе Стивен, и она, казалось, подходила к краю вековой и довольно страшной тайны — вечной мистерии добра и зла.

Внутри церкви был задумчивый полумрак, не считая широких озер янтарного огня, распространяемого бесконечными свечами, поставленными по обетам. Над высоким алтарем сияла дароносица с гостией, удивительно белая в свете свечей. Шум молитв, монотонный, тихий, настойчивый, исходил от тех, кто молился, протянув руки или сложив их крестом, весь день и всю ночь, за грехи Парижа.

Ванда подходила к статуе серебряного Христа, приложившего руку к Своему сердцу, а другую руку протянувшего в мольбе. Преклонив колени, она осеняла себя Его крестом, потом закрывала глаза и забывала о Стивен. Тихо стоя позади нее, Стивен гадала, что говорит сейчас Ванда серебряному Христу, и что серебряный Христос говорит Ванде. Она думала, что Он выглядит очень усталым, этот Христос, Кому приходится слушать столько молений. Странные, бессвязные мысли приходили к ней в такие минуты; этот Человек был Богом, Богом, Который ждал — мог ли Он ответить на загадку существования Ванды, ее собственного существования? Если бы она спросила, мог ли Он ответить? Что, если она вдруг громко крикнет: «Посмотри на нас, нас здесь двое, но мы стоим за многих. Имя наше легион, и мы тоже ждем, мы тоже устали, о, как ужасно мы устали… Дашь ли Ты нам какую-нибудь надежду на последнее освобождение? Расскажешь ли Ты нам тайну нашего спасения?»

Ванда, закончив молитву, довольно неловко поднималась с колен, приобретала пару свечей и, когда она ставила их на подсвечник, то прикасалась к подошве ноги серебряного Христа, прощаясь с ним — обычай, освященный временем. Потом они со Стивен снова возвращались к озеру огней, распространявшемуся вокруг дароносицы.