Колодец одиночества

Бледный отблеск солнца, лишенный теплоты, лежал по всей широкой реке, прикасаясь к дымку проходящего буксира, который неуклюже боронил воду; но вода не предназначена для того, чтобы ее пахать, и река снова смыкалась за буксиром, искусно стирая все следы его шумной и глупой деятельности. Деревья вдоль набережной Челси клонились и скрипели под резким мартовским ветром. Ветер гнал древесный сок внутри их ветвей, чтобы он струился с более определенной целью, но их кожа почернела и была испачкана сажей, поэтому у того, кто прикасался к ней, на пальцах оставалась сажа, и, зная об этом, они всегда были унылыми, а потому не сразу отвечали на зов ветра — это были городские деревья, а они всегда унылые. Справа на фоне бесцветного неба вырисовывались высокие фабричные трубы, которые любят молодые художники — особенно те, которым не хватает мастерства, потому что мало кто может испортить вид на фабричные трубы — а вокруг ручья в Баттерси-парке все еще стояла дымка, и все было едва различимо в тумане.

В большом, длинном, с довольно низким потолком кабинете, окна которого выходили на реку, сидела Стивен, вытянув ноги перед огнем и засунув руки в карманы жакета. Ее веки были опущены, она почти спала, хотя была середина дня. Она работала всю ночь — прискорбная привычка, которую Паддл не одобряла и была права, но, когда на Стивен находил рабочий настрой, было бесполезно с ней спорить.

Паддл оторвала взгляд от вышивания и подняла очки на лоб, чтобы лучше видеть сонную Стивен, ведь глаза Паддл стали очень дальнозоркими, и комната через очки выглядела размытой.

Она думала: «Да, она немало изменилась за эти два года, — она вздохнула, наполовину печально, наполовину удовлетворенно. — Но все равно она делает успехи», — думала Паддл, вспоминая, и вздрогнула при этом от гордости, потому что это долговязое существо, которое сейчас нежилось у огня, добилось уже некоторой славы благодаря своему отличному первому роману.

Стивен зевнула и, поправив очки, Паддл вернулась к своей работе.

Действительно, два долгих года изгнания оставили свои следы на лице Стивен; оно похудело и стало более решительным, чтобы не сказать — жестким, потому что ее губы стали менее пылкими и куда менее нежными, а их уголки теперь клонились вниз. Сильная, довольно массивная линия подбородка выглядела теперь агрессивной из-за своей худобы. Маленькие морщинки прорезались между густыми бровями, и слабые тени иногда показывались под глазами; сами эти глаза стали глазами писательницы, их выражение всегда было несколько усталым. Она стала бледнее, чем была когда-то, ее лицо теперь не напоминало о ветре и солнце, об открытом воздухе, и пальцы ее, которые медленно появлялись из кармана жакета, были перепачканы табаком — теперь она была заядлой курильщицей. Волосы ее были подстрижены довольно коротко. Однажды утром, в мятежном настроении, она вдруг зашла к парикамахеру и сказала, чтобы ее подстригли коротко, как мужчину. И это ей очень шло, потому что теперь красивую форму ее головы не портила жесткая неуклюжая коса на затылке. Освобожденные от навязанных им мучений, пышные рыжеватые волосы могли дышать и свободно виться, и Стивен начала любить свои волосы и гордиться ими — каждый вечер требовалось сто движений расческой, чтобы они заблестели. Сэр Филип в дни своей юности тоже гордился своими волосами.

Жизнь Стивен в Лондоне была одним долгим усилием, потому что работа стала для нее наркотиком. Именно Паддл нашла квартиру с окнами на реку, и Паддл теперь вела расходные книги, платила за аренду, проверяла счета и управляла слугами; все эти детали Стивен спокойно игнорировала, и верная Паддл позволяла ей это. Как стареющая заботливая весталка, она поддерживала священный огонь вдохновения, подкармливая это пламя надлежащей пищей — хорошим мясом на гриле, легкими пудингами и множеством свежих фруктов, чередуемыми с продуманными маленькими сюрпризами от Джексона или Фортнэма и Мейсона. Ведь теперь аппетит у Стивен был не тот, что в энергичные мортонские дни; теперь бывали времена, когда она не могла есть, или, когда ей приходилось, она делала это с возражениями, то и дело порываясь вернуться за письменный стол. Тогда Паддл прокрадывалась в кабинет с банкой мармелада «Брэнд» и скармливала его упрямой писательнице по частям, пока Стивен, рассмеявшись, не расправлялась с мармеладом одним махом, чтобы только продолжить писать.