Колодец одиночества

Лишь одной обязанностью, не считая работы, Стивен ни на минуту не пренебрегала, и это была забота о благополучии Рафтери. Лошадь для кареты была продана, а гнедого отцовского жеребца она подарила полковнику Энтриму, который поклялся, что ради памяти сэра Филипа, своего друга, не выпустит его из рук всю его жизнь, — но Рафтери она привезла в Лондон. Она сама нашла и наняла для него стойло с удобной комнатой наверху для Джима, конюха, которого она взяла из Мортона. Каждое утро, очень рано, она прогуливалась верхом в парке, что казалось бесполезным и унылым занятием, но только так конь и его хозяйка могли немного пообщаться. Иногда ей казалось, что Рафтери вздыхал, пока она шла на нем легким галопом, круг за кругом, вдоль Роу, тогда она склонялась к нему и мягко говорила: «Мой Рафтери, я знаю, это не Мортонский замок и не холмы долины Северна, просторной и зеленой — но я люблю тебя».

И он, понимая ее, откидывал голову и делал прыжок в сторону, притворяясь, что все еще чувствует себя молодым, что он безумно рад идти галопом вдоль Роу. Но через некоторое время два грустных изгнанника, поникнув головой, безо всякого воодушевления двигались вперед. Каждый по-своему угадывал в другом боль и тоску по Мортону, поэтому Стивен больше не торопила коня вперед, а Рафтери больше не притворялся перед Стивен. Но когда дважды в год, по просьбе матери, Стивен приходилось посещать ее дом, тогда и Рафтери отправлялся с ней, и его радость была безграничной, когда он чувствовал под собой добрую упругую землю, когда видел мортонские конюшни из красного кирпича, когда катался по соломе в своей просторном стойле, где так легко дышалось. Он как будто сбрасывал с плеч годы, он начинал лосниться, он казался пятилетним — но для Стивен эти их визиты были мучительны из-за ее любви к Мортону. Она чувствовала себя чужой в этих стенах, чужой и нежеланной, той, кого лишь терпят здесь. Ей казалось, что старый дом отстранялся от ее любви, серьезный и печальный, что его окна больше не звали, приглашая: «Иди домой, иди домой, скорее иди сюда, Стивен!» И она не смела предложить ему свою любовь, от которой рвалось на части ее сердце.

Ей приходилось наносить много визитов вместе с матерью, исполнять все светские обязанности — для вида, чтобы соседи не догадались о той бреши, что пролегла между ними. Она должна была поддерживать ту выдумку, что в городе ей легче работается — а сама так тосковала по зелени холмов, по широким просторам, по утрам, полудням и вечерам Мортона. Все это она должна была делать ради памяти отца — да, и ради Мортона.

Когда она в первый раз приехала домой, Анна однажды тихо сказала:

— Есть кое-что, Стивен, что я, наверное, должна рассказать тебе, хотя для меня мучительно вновь поднимать эту тему. Здесь не произошло никакого скандала — этот человек держал язык за зубами — ты будешь довольна узнать это, ради твоего отца. И, Стивен… Кросби продали Грэндж и уехали, кажется, в Америку… — она резко замолчала, не глядя на Стивен, а та кивнула, не в силах ответить.

Поэтому в Грэндже теперь жили совсем другие люди, куда более подходящие к вкусам здешних мест — адмирал Карсон и его жена, румяная, как яблочко, которая, сама бездетная, обожала встречи матерей. Стивен иногда приходилось посещать Грэндж вместе с Анной, которой нравились Карсоны. Очень серьезной и отстраненной стала Стивен; слишком замкнутой, слишком самоуверенной, как думали соседи. По их мнению, успех вскружил ей голову, потому что никому теперь не позволялось разгадать ужасную застенчивость, которая делала для нее светское общение такой унизительной пыткой. Жизнь уже научила Стивен: никогда нельзя показывать людям, что ты их боишься. Твой страх пришпоривает многих, потому что примитивный охотничий инстинкт исчезает нелегко — лучше повернуться лицом к враждебному миру, чем хоть на миг показать ему спину.

Но, по крайней мере, ей не приходилось встречать Роджера Энтрима, и за это она чувствовала глубочайшую благодарность. Роджер отбыл со своим полком на Мальту, поэтому они не виделись. Вайолет вышла замуж и жила в Лондоне в «миленьком домике в Белгравии». Время от времени она появлялась у Стивен, но нечасто, ведь она была замужем, и весьма — один ребенок уже родился, а второй был на подходе. Она была несколько более подавлена и не так охвачена материнскими чувствами, чем когда впервые встретила Алека.

Если Анна и гордилась успехами дочери, она ничего не говорила, не считая нескольких слов, которые требовалось сказать:

— Я так рада, что твоя книга имела успех, Стивен.

— Спасибо, мама…

Затем, как всегда, обе они молчали. Это долгое, красноречивое молчание стало теперь почти ежедневным, когда они оставались вместе. Они больше не могли глядеть друг другу в глаза, их взгляды все время уклонялись, и иногда бледные щеки Анны чуть вспыхивали, когда она была наедине со Стивен — возможно, из-за ее мыслей.

И Стивен думала: «Это потому, что она не может не вспоминать».