Колодец старого волхва

— Да будет семья ваша благополучна, живите в довольстве, пусть богатство ваше хранится и множится, и да разыдутся вороги ваши видимые и невидимые! — сказал он, от имени древних богов благословляя рождение новой семьи. — И да будет так, доколе свет белый стоит!

Выкупленную и отпущенную родом невесту вывели со двора и повели в дом жениха, построенный перед свадьбой. Жених и невеста шли в середине, со всех сторон окруженные родней и гостями; все несли в руках ножи, топоры и зажженные факелы, гремели бубенчиками, звенели колокольчиками, чтобы острым железом, огнем и шумом отпугнуть с пути всякую зловредную нечисть. Впереди всех шел Обережа, охраняя путь новой семьи от всякого зла.

— Будь наша хоромина пресветлая, добрая, благословенная: каждая щелочка, со дверьми и окошечками! — говорил он, прежде чем вступить в ворота, по сторонам которых были разложены костры. — Кругом нашей хоромины тын дубовый, колья остры, ворота крепки, и нечисти-нежити, ворогам видимым и невидимым сюда и ходу нет!

Входя в дом жениха, Медвянка перепрыгнула через порог, не ступая на него, — здешний домовой, при постройке дома заманенный добрым угощением, еще ее не знал. За порогом женщины осыпали жениха и невесту хмелем и зерном, приговаривая:

— Жито для жизни, хмель для веселья! Тысяцкий взял печной ухват и им снял с Медвянки покрывало.

— Ну, хороша ли наша невеста? — спросил он у названой Яворовой родни.

И все хором закричали:

— Хороша! Хороша!

Надежа свернул голову белой курице и бросил ее в печь, а Явор обвел Медвянку вокруг печи, — теперь она перешла под защиту духов этого дома и с тем вошла в свой новый род. Перед печью жених и невеста по три раза отпили меда из чаши, передавая ее друг другу, чем скрепляли свое новое единство, а потом бросили чашу под ноги и растоптали, говоря:

— Как растоптана чаша сия, так растопчутся и вороги наши!

А тысяцкий с Надежей договаривали:

— Сколько от чаши осколочков, столько вам и детушек!

Маленькая ножка Медвянки, обутая в поршень с яркой вышивкой, первой тянулась наступить на чашу, но красный сапог Явора мягко, однако решительно оттолкнул ее и первым раздавил чашу. Видя это, гости вокруг засмеялись — значит, хотя Медвянка и будет спорить с мужем, ей все же придется уступать ему.

Всеми этими обрядами невеста окончательно простилась со своим прежним родом и перешла в новый. Явора и Медвянку посадили в красный угол, на медвежью шкуру, гости расселись за столы в обеих клетушах и на дворе, и началось пированье — самое главное в любой свадьбе. Выкупив себе жену у ее семьи, Явор теперь должен был выкупить ее у всего рода-племени, а мало ли племен со всей русской земли собралось сейчас за его столами? Чуть не весь город перебывал на свадьбе Явора и Медвянки, все ели, пили, славили молодых и желали им счастья. Лукаво переглядываясь, девицы звонко пели:

Ты садись-ка, добрый молодец,
Поплотнее со мной рядышком,
Чтобы век-то нам не разлучатися,
Друг на друга не пенятися.
Ты садись-ка не со спесью-гордостью,
А садись-ка с любовью-милостью,
Чтобы жить нам не маяться,
А проживши, не спокаяться.

* * *

Вскоре после ухода орды гончар Межень одолжил у купцов лошадь и собрался съездить в Киев. За время осады у него скопилось много горшков, и теперь он хотел продать на многолюдных киевских торгах свои изделия и поправить наконец дела. В семействе гончара и сейчас еще ели не досыта, а в душе Межень подозревал, что скоро и ему придется тратиться на приданое для дочери. Теперь, когда Галченя стал свободным, Межень был не прочь отдать Живулю в такой богатый дом, и ее уже не бранили за привязанность к сыну печенежки.

И Межень, и Сполох, взятый отцом в подмогу, уже не раз бывали на киевских торгах, но пестрота и многолюдство стольного города всякий раз поражали заново. Заплатив мытнику на одном из подольских торгов установленную пошлину, Межень едва сумел найти в гончарном ряду местечко для своего воза. И дело у него пошло неплохо, его ровные горшки с тонкими гладкими стенками, покрытые разноцветными узорами, нравились и киевлянам, и особенно собравшимся на торг жителям округи — их местные гончары делали посуду толще и грубее. Даже вечно хмурый Межень поразгладил морщины на лбу, а не в отца пошедший Сполох и вовсе пел соловьем, пряча в задок повозки то мешочек проса, то пару сушеных рыбин, то беличью или кунью шкурку. Редко когда им давали маленький обрубочек серебра или мелкую стеклянную бусинку; такую плату Межень завязывал в платок и прятал за пазуху — калиты ему не приходилось заводить.

Какой-то смерд с мешком за плечами, деревлянин родом, судя по выговору, и его жена, с бахромой, пришитой надо лбом к повою, долго приглядывались к вместительной корчаге с узким горлом и двумя большими ручками, вертели ее так и эдак, постукивали по стенкам, разрисованным красными и зелеными волнами.