Колодец старого волхва

— Батюшко, пусти меня в Мал Новгород! Раз Явор едет, ты и меня можешь пустить без опаски, уж он-то меня убережет! — принялась упрашивать Медвянка.

— И говорить нечего! — перебила ее мать. — Обезумела, прямо печенегам под петлю! Жизнь да воля тебе надоела! Люди, бегите за Обережей, — сглазили девку, может, хоть он ей разум воротит!

Но Медвянка не отставала. Отпор матери ее не смущал — она надеялась уговорить отца. И чем дольше она уговаривала, тем сильнее ей хотелось ехать. Ей любопытно было повидать Мал Новгород, Стугну, о которой столько говорилось вокруг нее. А как все в Белгороде удивятся, узнав, куда она поехала! Никому другому и в голову не пришло бы подобное, а Медвянке еще больше хотелось сделать то, чего никто не делал.

Сначала Надежа никак не позволял ей ехать, но под вечер сдался.

— Боги милостивые, нету моих больше сил! — объявил он, падая на ступеньку у порога и сжимая в ладонях гудящую голову. — Кто там едет-то? Явор? Вот ежели Явор тебя на свою голову возьмет — поезжай, и далее спрос не с меня!

Медвянка радостно взвизгнула и побежала на княжий двор искать Явора. Ее провожал крик неугомонной Зайки: «Я тоже хочу-у-у! »

— Ты что, господине мой, ума лишился? — недоуменно воскликнула Лелея. — Куда…

— Пущай бежит! — Надежа устало махнул рукой. — Может, хоть помирятся…

Причитая, Лелея, однако, затеяла печь блины в жертву умершему, варить яйца, а Зайка деловито принялась разрисовывать их разноцветными узорами.

* * *

Медвянка недаром укололась — целый день Явор только о ней и думал. Он то бродил по воеводскому двору, то сидел в шумной гриднице среди людей, никого не видя и не слыша, то уходил в дружинную избу, где ночевал, но нигде не мог найти себе места, везде ему было постыло. Мужчины, напившиеся на жальнике пива и браги в честь умерших, теперь распевали песни, а Явора это только раздражало. Все лица вокруг казались ему неприятны и пусты, он сделался мрачен и неразговорчив и чувствовал себя несчастным, как никогда в жизни. Надежда добиться ответной любви Медвянки оказалась сильнее, чем он думал, и от ее отказа он страдал сильнее, чем предполагал. Все теперь было Явору безразлично, день тянулся долго-долго, как год, а будущее выглядело тоскливо и безотрадно — впереди простиралась вереница таких же унылых и пустых дней. «Плачет тоска и рыдает, по белу свету блуждает, и тоски той есть не заесть, пить не запить, спать не заспать, никакой думой не задумать», — сама собой вертелась у него в голове старая песня, и на сердце было то же — тоска и отчаяние. Только Медвянка заставила его задуматься о женитьбе; казалось, она — суженая, единственная, данная богами. Думалось: вот судьба, и будет так, потому что не может быть иначе. Но Макошь и Лада только поманили его счастьем и жестоко обманули! В отчаянии Явор чуть не выбросил и платок Медвянки, теперь выглядевший пустой насмешкой, и перстенек, но все же не смог с ними расстаться. Они были ему дороги, как память о надежде. Мысль о другой девице даже не пришла Явору в голову: Медвянка казалась ему единственной на свете — милее света белого, милее солнца красного, а все другие рядом с ней были скучными и неприглядными. «Сорвался! — думал о себе Явор, вспоминая кабаний лов, и закрывал глаза, словно ему было больно смотреть на свет. — Лучше бы кабан меня тогда затоптал! » Явор стыдил сам себя — такие помыслы недостойны мужчины! — но ничего не мог с собой поделать. Ладно. Как рана — сожми зубы и терпи. Пройдет. Забудется.

Безо всякого участия выслушал Явор тысяцкого, велевшего ему взять завтра свой десяток и отправиться в дозор к Стугне, к Малу Новгороду. В другое время это поручение живо заняло бы Явора, а теперь ему было все равно, ехать куда-то или оставаться дома. Он думал о конях, об оружии, о припасах на дорогу, о выборе лучшего пути, о том, что не худо бы взять кого-нибудь, кто по-печенежски разумеет, Изрочена у тысяцкого попросить, — мало ли что повстречается? А в душе его, как вода подо льдом, все текла и текла боль. Наверное, протечет и забудется. Но не сразу.

— Я тебе когда еще велел щит отчистить? — сурово выговаривал Явор самому младшему из гридей своего десятка, только прошлым летом посвященного из отроков в кмети, Спорышу. Лицо Явора было спокойно, голос тверд, и никто не мог догадаться, что творилось в его сердце. — Рожу-то небось с утра умыл, волосья расчесал, а щит у тебя — будто на нем глину месили. Воину краса оружие, забыл, чему учили? Я тебе не кощунник, по три раза одно запевать не стану, — завтра увижу щит заляпанный, так вместо дозора к батьке в село поедешь, навоз отгребать.

Спорыш, румяный юркий парень восемнадцати лет, виновато склонил голову, молил Яровита пронести грозу и молчал — знал, что Явор любит оправдания не словами, а делами. И младший из Небесных Воинов услышал — краем глаза Спорыш заметил, что лицо Явора вдруг дрогнуло и изменилось и смотрит он не сюда, а поверх его головы на двери гридницы.

— Явора не видали? — послышался звонкий, всему Белгороду знакомый голос Надежиной дочки.