Колодец в небо

В том бреду Альфонсо здоровался с ней, как всегда здоровался брат. А потом, отчего-то заперев дверь большой герцогской спальни, снова подходил к ней. Распустив тугую шнуровку ее корсажа, опускал свою сильную руку вглубь, и, освободив из бархатного плена ее груди, обхватывал ртом одну из них, пальцами до боли терзая сосок другой.

Боль этого терзания нарастала, становилась все нестерпимее. Нестерпимее становилось и наслаждение. В том бреду брат подхватывал ее на руки и переносил с сундука-кассоне, на котором в детстве так любила сидеть Изабелла, на огромную родительскую кровать с тяжелыми буфами и кроваво-багровым балдахином. И, раздвинув ей ноги, целовал ее там, где не целовал ее ни один из бесконечных ее политических и прочих любовников.

Брат в том бреду делал с ней все, что мог делать хороший, очень хороший, бесконечно хороший любовник, не доходя лишь до последней грани. Брат не входил в нее. А ей казалось, что только в этот бесконечно желанный миг может обрушиться на нее беспредельное, невиданное, ошеломляющее наслаждение, подобного которому ей в ее иной, не бредовой жизни, не познать и не постичь.

Это зависшее над пропастью ожидание наслаждения становилось настолько сильнее всего, испытанного ею прежде, что она была готова его длить-длить-длить, оттягивая желанный миг и отчаянно взывая к брату: «Возьми меня!» И отчаянно страшась, что в этом необъяснимом ее сне брат вдруг опомнится, образумится, отпрянет от нее и, спешно застегнув гульфик, исчезнет в глубине скрытой за картиной Козимо Тура потайной дверью. А она так и останется лежать на родительском ложе – мокрая и не растерзанная. И не познавшая того, что так отчаянно желала познать.

Но бред ее длился, и брат в том бреду не исчезал, но и взять ее не спешил. Он звал на помощь нескольких своих охранников и ее верного Винченцо, приказывал им раздеться. А сам, сделав шаг в сторону, смотрел, как они, сменяя друг друга, не выпускают его сестру из замкнутого круга наслаждения, которое становилось все сильнее, все воспаленнее, все нестерпимее.

Наслаждение захлестывало, и Изабелла давно уже не помнила, где она и что с ней, наяву или в бредовом припадке мечется она по пустой огромной кровати. В том нескончаемом потоке наслаждения, что вместе со стыдом срамных мыслей увлекал ее в свой водоворот, она совокуплялась, и совокуплялась, и совокуплялась, получая от этих постыдных оргий такое невыносимое, такое болезненное удовлетворение, что у распаленного тела больше не было сил его выносить.

Но она выносила, и только глазами впивалась в глаза Альфонсо в ожидании, когда же брат, разогнав всех созванных им слуг, сам приступит к своему мужскому делу. И брат, доведя ее до последней грани отчаянного ожидания, приступал…

«Неужто можно умереть от наслаждения?!» – мелькнуло у нее в голове прежде, чем она успела потерять сознание, если его только можно было потерять, уже сгорая в бреду.

Лучшие лекари Мантуи и ее родной Феррары и выписанные из Милана знахари несколько дней тогда не отходили от постели заболевшей герцогини и по очереди уверяли герцога, что надежды нет. Никто из знахарей не ведал, что за болезнь прицепилась к Изабелле.

Больше десяти дней, слившихся для нее в одну бесконечную и нестерпимую по накалу наслаждения оргию, пролежала Изабелла в горячечном бреду… А потом так же необъяснимо, будто кто-то коварный, выбиравший ее судьбу где-то там, наверху, решил помиловать прелестную грешницу, открыла глаза и легко – будто проснулась утром – поднялась с измятых и сбившихся на пол простыней.

Руки согрелись, расщелина между ног остыла. И только пунцовые, будто обветренные на зимнем ветру щеки не давали забыть об испытанном смешении наслаждения и стыда.

Она вообразила себя на месте ненавистной Лукреции!

Она, герцогиня Гонзага, урожденная д'Эсте, добропорядочная дочь и жена, вообразила себя на месте шлюхи! И это воображение было столь постыдным и столь упоительным, как ни одна из пережитых ей в действительности любовных ночей.

«Я больна!» – ужаснулась Изабелла, попробовав собрать воедино разрозненные осколки того, что привиделось ей в бреду.

«Мне срочно нужен хороший доктор!» – поняла герцогиня.

«Или хороший любовник. На Джанфранческо и в этом деле надежды нет!» – вынесла окончательный вердикт собственной болезни Изабелла.

Любовника – и не одного, и хорошего, и очень хорошего, и самого хорошего – она завела. В Феррару долгое время не ездила, боялась увидеть ничего не подозревающих брата и отца. Но испытанное в горячке времени стало порой пугающе возвращаться. И порой ей уже самой хотелось, чтобы та горячка хоть ненадолго вновь посетила ее.

Страшащая бездна пусть только мысленной, но все же порочности, стала увлекать ее так же, как постепенно и безвозвратно увлекла ее и бездна предательства.

Вынужденного предательства.

Нужного предательства.

Неизбежного предательства.

Но предательства. Предательства тех, кого она, как ей казалось, не только использовала в своем политическом расчете, но и любила…