Колодец забытых желаний

Наверное, следует идти наверх. Там теплее и, должно быть, чище — на последний этаж ходит не так много народу, — и можно посидеть на лестнице.

Лифт грохнул дверями и повез ее на последний этаж, и лампочка в нем то загоралась, то гасла.

Как она завтра пойдет на работу?! Что скажет Марье Трофимовне и Петру Ильичу? Как спасет своего сына?!

Лифт приехал, заскрипели какие-то пружины, и двери открылись, и оказалось, что на последнем этаже свет не горит, зато и вправду теплее, чем внизу. Лампочка мигнула в последний раз, прогрохотали и закрылись двери, и Вероника осталась в темноте одна.

Окно нежно, по-зимнему синело, и в голубоватом свете она перешла площадку и села на подоконник. За окном мело, и совсем ничего не было видно, будто дом унесло метелью в какие-то далекие края. Из окна сильно дуло, и Вероника, повздыхав, все же села на верхнюю ступеньку лестницы, ведшей на чердак, спиной к железной решетке и лицом к синеющему окну.

Кажется, кто-то из великих писал про синеющие ночные окна и вьюгу. Вроде Блок. Или не Блок?..

Она вытянула ноги, даже застонав от удовольствия, и привалилась виском к холодной крашеной стене.

Как хорошо, что она набрела на этот дом. Как славно. Можно сидеть, вытянув ноги, и до утра ее никто не прогонит, а утром она и сама уйдет!

Только бы с Федором ничего не случилось.

Только бы его найти, и тогда они заживут по-другому!

Он обижался на нее, и Вероника отлично его понимала. Она и сама на себя обижалась, но что поделаешь, значит, судьба такая — жить одной, бороться одной и побеждать не всегда.

Точнее, почти всегда проигрывать.

И все-таки она не верила, ну, никак не верила, что битву за Федора она проиграла! Не могло такого быть, чтобы он украл… у своих! У Марьи Трофимовны, Петра Ильича, у Веры Игнатьевны, наконец! Он никогда и никому не делал подлостей, это Вероника точно знала, а красть у своих — подлость.

Как будто имело значение — у своих или у чужих!..

Конечно, когда денег нет никогда, кажется, что можно все, что угодно, лишь бы только они появились! А она ничем и никогда не могла Феде помочь — у нее нет связей и нужных знакомств, да и откуда бы им взяться?! Вот бывший муж мог бы помочь, но разве он станет?.. Ему никогда не было дела до Федора, даже когда тот маленький был. А потом Алексей выдумал какую-то глупость, что она его на себе женила, когда забеременела, хотя у них любовь была и никого она не женила!..

Она тогда из Парижа вернулась потому, что в Москве был Алеша, милый, любимый, единственный Алеша, который только и был ей нужен, а Париж ей был совсем не нужен!

Вспомнив про Париж, Вероника улыбнулась. Как много там всего было хорошего, особенно месса в соборе Святого Северина, на Левом берегу Сены! Там играл орган — никогда в жизни она больше не слышала, как играет орган в соборе!.. И Христос летел, раскинув руки, и жизнь была прекрасной, и хотелось плакать от счастья, и впереди была только радость — любовь, молодость, предчувствие важных и светлых событий.

Должно быть, она задремала и проснулась от того, что где-то далеко внизу, в шахте, что-то грохнуло и лифт поехал.

Она вздрогнула, открыла глаза и поднесла к ним часы.

Около шести. Нужно выбираться отсюда.

Тело не слушалось ее, подводило, и болело везде, кажется, даже зубы болели, и, преодолевая себя, она пошла по лестнице вниз, и холодно ей было, и есть хотелось, и тревога опять накинулась на нее, стала терзать желтыми острыми когтями.

Она не знала, как выбираться отсюда, от Китайской стены, но, слава богу, пришла какая-то ранняя маршрутка и довезла ее до метро!..

Совершенно разбитая, она приехала домой и, как только вставила ключ в замок, поняла, что в квартире кто-то есть.

Ей стало жарко, хотя до этого она вся тряслась от холода и мечтала залезть в горячую ванну. Очень полную и очень горячую!..

Бояться у нее уже не было сил, и она вдруг подумала: провались они все пропадом, эти ублюдки, которые так ее напугали и так мерзко ей угрожали!..

Решительной рукой она распахнула дверь, зажгла свет, привычно вспыхнувший в тесной прихожей, и спросила очень громко:

— Кто здесь?!

Что-то зашевелилось в комнате, упало и покатилось, и в прихожую выскочил Федор.

Ее сын Федор, заросший, здоровенный, длинноволосый, с разбитой губой и какой-то вмятиной на щеке!..

— Мама!!! — Он заорал так, что эхо грянуло в тесной прихожей, и в два прыжка подбежал к ней, давя какие-то черепки на полу. Она никак не могла вспомнить, откуда они взялись.

— Мама!!! — заорал он еще раз, подхватил ее на руки и сильно прижал к себе. — Ты что?! Сдурела?! Где ты была всю ночь?! Где тебя носило?! Куда ты подевалась?!

Под майкой у него бухало сердце, и его волосы лезли ей в глаза, и она целовала его счастливую небритую морду и, кажется, рыдала, а может быть, смеялась.

— Мам, ты что?! Я приехал, тебя нет, ваза разбита, на полу лужа!!!

— Какая лужа, Феденька, сыночек, ты что?! Ты жив, да? Жив?! С тобой ничего не случилось?!