Колодец забытых желаний

– Решили? – переспросила мать.

– И не начинай! – Отец повысил голос, и Федор окончательно перепугался. Выходит, скандал все-таки будет, а он не успел, не сообразил, не отвел беду заранее!

– Мама, – заскулил он в надежде отвлечь ее, – я макарон хочу!.. Или каши! Каши даже еще лучше!

Он не любил кашу, но знал, что мать всегда была довольна, когда он ее ел. Каша считалась «полезнее» макарон.

– Ну и уходи, – выговорила мать. – Давай, мчись, вдруг опоздаешь! Или тебе там по шее дадут, если вовремя не примчишься? Давай-давай, мы и без тебя справимся! – И она опять больно подхватила Федора под мышки и прижала к себе. – Правда, миленький? Правда, мой хороший? Никто нам не нужен, мы сами, сами!..

Вот этого подросший Федор и не мог ей простить – того, что они «сами»!.. Он помнил это очень отчетливо всю жизнь и, когда подрос, стал помнить даже острее, чем в детстве.

Отец ушел не за хлебом и не к бабушке поехал, он ушел навсегда, вот что означало их сидение на диване с грозными напряженными лицами. Он ушел и как-то очень быстро про них забыл – и про мать, и про Федора.

Несколько раз он приезжал, и Федор тогда все еще до конца не понимал и каждый раз удивлялся, почему отец забирает его на улицу и они торчат там так долго. На улице, на продуваемом со всех сторон унылом пространстве московского двора, было скользко и неуютно. Они слонялись возле гнутых ржавых железок, которые когда-то давно были каруселькой и лестничкой – в этих карусельках и лестничках выражалось «благоустройство московских новостроек».

Все время была зима, из своих немногочисленных встреч с отцом Федор Башилов помнил почему-то только зиму, или отец больше никогда и не приезжал?..

Они слонялись, и Федор даже пытался лазать по гнутым железкам – так он себя развлекал – и катался с деревянной облезлой горки, только кататься было неудобно. В волосатые рейтузы моментально забивался снег и смерзался в ледяную корку, шапка съезжала на глаза, и узковатое пальтецо мешало ужасно. Отец смотрел на него с отвращением, а может, это Федор потом придумал, что с отвращением!.. После он приводил сына домой, где всегда пахло одинаково – щами и стиральным порошком. По выходным мать стирала и варила огромную кастрюлю щей, чтобы хватило на неделю. В будни готовить ей было некогда. После того как отец ушел, она устроилась еще на какую-то дополнительную работу, и Федор за это на нее очень сердился – она совсем перестала бывать дома, и книжку про Тигру они больше не читали. Она теперь приходила поздно, садилась на кухне прямо в сапогах и дурацкой вязаной беретке, которая очень ее портила, закрывала глаза и сидела так подолгу, Федору казалось, что несколько часов. С сапог натекала небольшая грязная лужица, и Федор, сопя, тащил из ванной огромную жесткую тряпку и сосредоточенно ползал по полу вокруг ее ног, подтирал лужицу.

Иногда она открывала глаза, улыбалась и говорила ему, что он ее «помощник».

– Никто нам не помогает, – говорила она тогда, – ну и ладно. Мы сами справимся, правда, Феденька, сыночек?..

Он соглашался, пока был маленький, а потом перестал соглашаться.

Она никогда не плакала, наверное, чтобы не пугать его, и заплакала только один раз.

Ему было уже лет двенадцать, и он уже ненавидел жизнь, которой они живут. Ненавидел крохотную квартирку, где был слышен каждый звук, ненавидел двор, нищету и запах щей и стирального порошка. И постоянную усталость, в которой жила мать, он тоже почти ненавидел и все вечера проводил у телевизора, где показывали совсем другую планету: дорогие машины, красивые женщины, романтика и фейерверк развеселой бандитской жизни – вот что было тогда в телевизоре!

Мать однажды пришла с работы и, как обычно, сидела на кухне, закрыв глаза, а в телевизоре очень красивый комментатор значительно говорил что-то про Париж, про коллекцию картин, про культурные связи и все в таком духе.

Мать вдруг разлепила веки, тяжело поднялась и зашла в комнату, где Федор неотрывно смотрел в экран.

– Сапоги бы хоть сняла, – пробурчал он.

Он уже не ползал с тряпкой вокруг ее ног и не старался навести чистоту, ему тогда уже почти на все было наплевать.

– Я там была, – вдруг сказала мать.

– Где? – не понял Федор.

– В Париже, – и головой она показала на экран.

– Когда? – поразился Федор.

– Еще в институте. Тогда это называлось по обмену. Я же учила французский язык, и меня на практику послали в Сорбонну. Я прожила там сорок восемь дней.

Федор перевел взгляд на экран, где уже рассказывали о чем-то другом, и пожал плечами.

Его мать не могла иметь никакого отношения к той жизни, которую показывали по телевизору. Не могла, и все тут!

Она вдруг сорвала с головы беретку, прижала ее к груди и одной рукой стала неловко стаскивать сапоги.

– Сейчас, сейчас, – бормотала она, – сейчас я тебе покажу!.. Как же я про них забыла!..