Колодец забытых желаний

– Не будет из тебя никакого толку, – сказала она и зевнула, потом подумала и натянула на голое молочное плечо капроновые кружевца халатика, который она гордо называла почему-то «кардиган». Не знала, бедная, что это называется пеньюар, а Федор знал, но поправлять ее не решался. – И мама говорит, что толку не будет, и денег тоже, и ничего никогда у нас с тобой не будет.

Он тогда перепугался и заверещал, что все будет, будет, будет, но Светка слушать не стала, поднялась с дивана, с неаппетитных, скомканных, серых от многочисленных стирок простыней, ушла на кухню и стала там курить. Наверное, форточку открыла, потому что оттуда сразу потянуло пронзительным холодом и свежим сигаретным дымом.

И у него в мозгу именно так все и сложилось: нет никакого толку – это когда застиранные простыни, подмерзающие на крашеном полу босые ноги, морозный воздух с кухни и запах сигаретного дыма!..

Федор наконец нашел шапку, нахлобучил ее и поплотнее пристроил к ушам, чтоб не поморозить. Видела бы его сейчас Светка!..

– Короче, я пошел, мам!..

– Феденька, ну, придешь сегодня?..

– Не знаю! – заорал он. Специально так заорал, чтобы разозлиться на нее, чтобы не жалеть, ничего не чувствовать к ней – она не заслуживала его чувств.

Мать даже отшатнулась и пробормотала:

– Не кричи, не кричи…

– Да чего там – не кричи! Что ты все пристаешь ко мне?! Что ты лезешь?! Свою жизнь загубила – и мою хочешь загубить?! А я не хочу, понимаешь?! Я нормальный мужик, я жить хочу, как все нормальные люди живут!

– Да кто ж тебе не дает, сынок? – испуганно тараща овечьи глаза, спросила мать, и он взвился, чуть ногами не затопал:

– Да ты мне не даешь! Все лезешь, все пристаешь, контролируешь – куда пошел, да с кем пошел, да зачем пошел!! Какое твое собачье дело, куда я пошел и с кем?!

Мать заплакала. Из глаз вдруг ручьем полились слезы, прозрачные, как у маленькой девочки, у которой отобрали мячик.

– Федя, да я же ничего… ничего не хотела… я просто…

– Чего просто! – проорал он, ненавидя себя. – Просто! Не была б ты такая дура, жили бы мы как люди, а ты дура!.. Вот и сиди в дерьме, а я не хочу, не хочу!.. А еще все про Париж мне толкуешь!

– Федя, я же… я… тебя одна растила, и трудно было, и болел ты, и свинка у тебя была… А Париж… это я просто так…

– Просто так, – повторил он с отвращением. – Все, дай мне пройти. Я опаздываю уже!

– Куда ты опаздываешь?

– Куда, куда! На кудыкину гору!

Он поддал ногой стул, так что от него отвалилось сиденье, вытертое до такой степени, что из засаленной и прорванной ткани в разные стороны торчали нитки и грязный поролон, кинулся к двери, кое-как отпер и выскочил на площадку, где было холодно и гулял сквозняк.

На площадке обреталась бабуся Ващенкина с пятого этажа, наверняка подслушивала. У ног ее стояла нейлоновая сумища в странных выпуклостях – за картошкой, что ли, ходила? – и терся облезлый длинный черный кот.

Дверь в квартиру с грохотом захлопнулась.

– Здрасти, – рявкнул Федор на бабусю и, тяжело топая, ринулся вниз.

– И тебе не хворать! – бодро проорала в ответ бабуся. – Все с матерью лаисся?! Все жисти ее учишь?!

– А вам-то что?! – Это он крикнул, не сбавляя ходу, уже с площадки.

– А мне-то ниче! Только вот помрет мать, будешь знать тогда! Сведешь ты ее в могилу и останешься один-одинешенек!

Получалось, что он кругом виноват – перед Светкой виноват в том, что от него нет никакого толку, и перед мамой виноват!.. Только, если б не бабуся Ващенкина, ему бы никогда и в голову не пришло, что она на самом деле может… умереть. Вот просто взять и умереть, и он тогда останется один!

Впрочем, он ничего в жизни так не хотел, как чтобы его оставили одного!.. Одного и в покое!

Он бабахнул подъездной дверкой из тонкой фанерки, под которую лезли широкие языки снега, на миг ослеп от солнца, поскользнулся и со всего маху шлепнулся на задницу посреди раскатанной пацанами ледяной дорожки.

Да что за день такой сегодня!..

– Дядь, шапку не потеряй!..

– Смотри, как брякнулся, копыта в разные стороны!

– Бежим, Тимон, а то он нам щас ка-ак наваляет!

– Наваляю, – пообещал Федор и стал, кряхтя на манер бабуси с пятого этажа, подниматься на ноги. Поднимался он неловко, задницей вверх, и перчатка отлетела далеко в снег, и проклятая шапка съехала на глаза, закрыла весь белый свет!

Морщась от боли в спине и в пятой точке, он кое-как добыл свою перчатку, уронив шапку в снег, и замахнулся на пацанов, которые все скалились неподалеку.

Они даже не стали делать вид, что испугались.

– Па-адумаешь, – задумчиво сказал самый здоровый и, должно быть, храбрый, – чего вы обоссались-то? Чего он вам сделает? А сделает, так ему Витек даст!.. Ты, банан облезлый!.. Шапку свою подбери, чтоб она тута не отсвечивала!

Даже пацанье подъездное его не уважало и нисколько не боялось!

У него было два дела, и оба ему не нравились, и из-за них он нервничал так, что наорал на мать и она заплакала, а он так жалел ее, когда она ни с того ни с сего принималась плакать!..

Впрочем, ему нужно только одно – чтобы его оставили в покое, и точка!..