Колодезь и маятник (пер. Прасковья Лачинова)

Колодезь и маятникъ

Меня всего сломила — сокрушила эта долгая агонія; и когда, наконецъ, они меня развязали и позволили сѣсть, то я почувствовалъ, что теряю сознаніе. Послѣдняя фраза, коснувшаяся моего слуха, былъ приговоръ: — страшный смертный приговоръ, послѣ котораго голоса инквизиторовъ какъ будто слились въ неясномъ жужжаніи. Этотъ звукъ напоминалъ мнѣ почему-то звукъ круговаго движенія — можетъ быть оттого, что въ моемъ воображеніи я сравнивалъ его съ звукомъ мельничнаго колеса; но это продолжалось недолго. Вдругъ мнѣ больше ничего не стало слышно; но за то, я еще нѣсколько времени продолжалъ видѣть — и какъ преувеличено было то, что я видѣлъ! Мнѣ представлялясь губы судей: онѣ были совсѣмъ бѣлыя, бѣлѣе листа, на которомъ я пишу эти строки, и тонки до невѣроятности. Еще тоньше казались онѣ отъ жесткаго, непреклоннаго выраженія рѣшимости и строгаго презрѣнія къ человѣческимъ страданіямъ. Я видѣлъ, какъ эти губы произносили приговоръ моей судьбы: онѣ шевелились, слагая смертную фразу, въ которой я различалъ буквы моего имени, и я содрогался, чувствуя что за ихъ движеніемъ не слѣдовало никакого звука.

Я видѣлъ также, впродолженіе нѣсколькихъ минутъ томительнаго ужаса, тихое и едва замѣтное колебаніе черныхъ драпировокъ, облекавшихъ стѣны залы; потомъ взглядъ мой упалъ на семь большихъ подсвѣчниковъ, поставленныхъ на столѣ. Сначала они представились мнѣ какъ образъ Милосердія, подобно бѣлымъ и стройнымъ ангеламъ, которые должны были спасти меня, но вдругъ смертельная тоска охватила мою душу и каждая фибра моего существа встрепенулась какъ бы отъ прикосновенія вольтова столба, — формы ангеловъ превратились въ привидѣнія съ огненными головами, и я почувствовалъ, что отъ нихъ мнѣ нечего надѣяться помощи. Тогда, въ умѣ моемъ проскользвула, какъ богатая музыкаьная нота, мысль о сладкомъ покоѣ, который ждетъ насъ въ могилѣ. Мысль эта мерцала во мнѣ слабо и будто украдкой, такъ что я долто не могъ сознать ее вполнѣ; но въ ту мввуту, какъ мой умъ началъ оцѣнять и лелѣять ее, фигуры судей внезапно исчезли, большіе подсвѣчники потухли, наступила непроглядная тьма, и всѣ мои ощущенія слились въ одно, какъ будто душа моя вдругъ нырнула въ какую-то бездонную глубь. Вселенная превратилась въ ночь, безмолвіе и неподвижность.

Я былъ въ обморокѣ, но не могу сказать, чтобъ лишился всякаго сознанія. То, что мнѣ оставалось отъ этого сознанія, я не стану даже пробовать опредѣлять или описывать, — но я знаю, что не все еще меня покинуло. Въ глубочайшемъ свѣ,- нѣтъ! Въ бреду, — нѣтъ! Въ обморокѣ,- нѣтъ! Въ смерти, — нѣтъ! Даже въ самой могилѣ не все покидаетъ человѣка: иначе для него не было бы безсмертія. Пробуждаясь отъ глубокаго сна, мы непремѣнно разрываемъ сѣть какаго нибудь сновидѣнія, хотя, секунду спустя, можетъ быть, уже и не помнимъ этого сновидѣнія. При возвращеніи отъ обморока въ жизни, бываютъ двѣ степени: въ первой мы ощущаемъ существованіе нравственное, во второй — существованіе физическое. Мнѣ кажется вѣроятнымъ, что еслибъ, дойдя до второй степени, можно было вызвать всѣ ощущенія первой степени, то мы бы нашли въ ней всѣ краснорѣчивыя воспоминанія бездны неосязаемаго міра. A что такое эта бездна? Какъ отличимъ мы ея тѣни отъ тѣней смерти? И если впечатлѣнія того, что я назвалъ первой степенью, не возвращаются по призыву нашей воли, то развѣ не бываетъ, что послѣ долгаго промежутка, онѣ являются неожиданно сами собою, и мы тогда изумляемся, откуда могли онѣ взяться? Тотъ, кому никогда не случалось быть въ обморокѣ, не знаетъ, какіе, въ это время, представляются, посреди клубовъ пламени, дворцы и странно-знакомыя лица; тотъ не видалъ, какія носятся въ воздухѣ меланхолическія видѣнія, недоступныя простому взгляду; тотъ не вдыхалъ запаха неизвѣстныхъ цвѣтовъ, не слѣдилъ за звуками таинственной мелодіи, прежде никогда имъ не слышанной.

Посреди моихъ повторяемыхъ и эвергическихъ усилій уловить какой нибудь слѣдъ сознанія въ томъ состояніи ничтожества, въ которомъ находилась душа моя, выдавались по временамъ минуты, когда мнѣ казалось, что я успѣваю въ этомъ. Въ эти короткія минуты мнѣ представлялись такія воспоминанія, которыя, очевидно, могли относиться только къ тому состоянію, когда сознаніе было во мнѣ, повидимому, уничтожено.

Эти тѣни воспоминанія рисовали мнѣ очень неясно какія-то большія фигуры, которыя поднимали меня и безмолвно несли меня внизъ… потомъ еще ниже, и все ниже и ниже, — до тѣхъ поръ, пока мною овладѣло страшное головокруженіе при мысли о безконечномъ нисхожденіи. Помнился мнѣ также какой-то неопредѣленный ужасъ, леденящій сердце, хотя оно было, въ то время, сверхъестественно спокойно. Потомъ все стало недвижно, какъ будто тѣ, которые несли меня, перешли въ своемъ нисхожденіи за границы безграничнаго и остановились, подавленные безконечной скукой своего дѣла. Послѣ того, душа моя припоминаетъ ощущеніе сырости и темноты, и потомъ все сливается въ какое-то безуміе, — безуміе памяти, не находящей выхода изъ безобразнаго круга.