Колодцы знойных долин

— Ты знаешь, Мырзеке, почему твой тайлак держится в стаде особняком?

— И правда, — удивился он наблюдательности Шолака и прищурил глаза. — В самом деле, почему?

— Гордый, — ответил тот, внимательно осматривая тайлака. — Намучаешься ты с ним, Мырзеке. Ты еще не знаешь, какие они — аруана…

— Не пугай, — отрезал Мырзагали. Он держал ведро с водой на весу перед тайлаком и поил с рук. — Он уже привык ко мне.

— Хорошо, если так, — улыбнулся Шолак, направляясь к водопроводной колонке. — А молока будет давать много… Видишь, как змеится хвост? Настоящий шалкуйрук[3]…

— У тебя одно на уме, Шолак, — презрительно скривил губы Мырзагали и сплюнул в лужу. Шолак весь подобрался, бросил из-за плеча быстрый, злой взгляд на него, и Мырзагали удовлетворенно отвернулся. Заполнив оба ведра водой, он направился в аул. Тайлак, озоруя, понесся впереди, будоража и увлекая за собой собак.

Старик шел и думал, что не показывал свою ненависть нигде и никому. В тот год, когда он вернулся с войны, Мак-пал было пять лет, она знала лишь мать. Он не мог забрать ее от матери, не мог и оставить. Многие в Макате осуждали его за то, что он остался с неверной женой, не выгнал ее из дому или не ушел сам. Но никто из них не знал, что у него никогда больше не будет детей.

Макпал выросла красивой, и Шолаку очень хотелось женить на ней старшего сына. У Шолака росли три сына, но Макпал не дружила с ними, и Мырзагали был этому рад. Он выругал Асиму, когда она завела разговор о возможных сватах… «Надо бы съездить к Макпал, — забеспокоился он вдруг, и глаза его повлажнели. — Скучает, наверное, по дому. — Он опустил ведра на землю и стал вспоминать, когда в последний раз ездил к дочери. Вышло, целых двенадцать дней назад. — Что, если завтра и поеду? Внука повидаю…»

Через несколько минут старик уже давал сено тайлаку. Потом запер калитку и зашагал в дом, торопясь сообщить старухе свое решение.

3

Из Кульсары Мырзагали вернулся расстроенным. Все началось с того, что Макпал и ее муж — молодой инженер — были в ссоре, а ребенок болел. Он не стал разбираться, кто из них виновен, а поругал обоих и уехал, даже ие заночевав. На вокзале не выдержал, перед отправлением поезда зашел в буфет, выпил. И пошло. В поезде поругался с проводницей, они нагрубили друг другу, и он перешел в соседний вагон. Там попутчики оказались людьми неразговорчивыми, вдобавок всю дорогу гремело радио. Три версты пути от вокзала до аула его не успокоили. Шел и думал, что с тех пор, как вышел на пенсию, его раздражает любая мелочь, потом им овладели тяжелые мысли, что сложилась его жизнь не так, как надо бы. Он вспомнил, что бывали минуты, когда он пытался уйти из жизни… Пытался, но не смог. И никто, кроме старухи, которая прожила с ним эту долгую и скучную жизнь, не знал о его боли…

Наступил вечер, когда он подходил к дому. По привычке завернул к загону, заглянул и не увидел тай-лака. Он поспешил домой. Увидел старуху, шедшую ему навстречу, и еще издали сердитым фальцетом закричал:

— Где тайлак? Почему не в загоне?

— Пропал он. Я искала…

— Как пропал? — Что-то подтолкнуло Мырзагали. Лицо его перекосилось, он подскочил к Асиме и, размахнувшись, ударил ее по щеке. — Недоглядела, старая!

— Ты… очумел?.. — Старуха взвизгнула от неожиданности. Из глаз ее брызнули слезы. Она схватилась за лицо и, оглянувшись со стыдом вокруг, побежала в дом.

А Мырзагали, непонятно зачем, размахивая руками и подпрыгивая, уже мчался к Шолаку, вышедшему на крыльцо своего дома.

— Успокойся, Мырзеке. Найдешь, куда он денется? — заговорил тот громко и торопливо, будто пытаясь остановить его.

Мырзагали, почти добежав, увидел, что правой рукой тот прижимает к груди маленького внука, а левый — наполовину пустой — рукав рубашки судорожно дергается. Он приостановился.

— Искак говорил, что видел его вчера под Сагизом, — продолжал Шолак. — Наверное, опять потянуло на родину.

— Угораздило же меня уехать, — выдавил Мырзагали, подходя к Шолаку.

— Верхом догонишь. Куда он денется?

— Угораздило же…

— Ты что, выпил?.. — Шолак, видимо, совсем успокоился.

— А-а-а, — махнул рукой Мырзагали, поворачивая к своему дому. Но сначала прошел к пустому загону с аккуратной копной сена в углу, что осталась после зимы. Постоял у калитки, потом пошел вдоль загона, чувствуя усталость и страшную пустоту вокруг. Он не знал, когда теперь это исчезнет, раньше в такие минуты он уезжал к дочери… Медленно он побрел по улице, направляясь к дому Сагингали — попросить лошадь.

Он нашел тайлака на другой день далеко за Кульсары. Тайлак шел, держа прямо на Мангыстау, и, когда увидел всадника, побежал. Мырзагали пришпорил коня, крикнул: «Э-э-эй!» — и в его крике было больше обиды, чем радости. Вороной пошел вскачь. Но через некоторое время Мырзагали заметил, что тайлак бежит легко и быстро, вытянув длинную шею и высоко поднимая ноги, и конь нисколько не приближается к нему. Прошел час, другой… Вороной дышал тяжело, жилы на мокрой шее его взбухли от напряжения. Он считался скакуном, брал призы на скачках — байгах, но расстояние между ним и тайлаком почти не сокращалось.