Кологривский волок

— Серега? — удивился Иван. — Черт долговязый, да ты меня перерос! Совсем жених!

— Здравствуй, Ваня! — Серега восхищенно тряс руку Ивана, рассматривал сверкающие медали, завидовал солдатской выправке.

Гимнастерка без морщиночки, аккуратно подобрана под широкий ремень, пилотка лихо прилеплена набок. Плотный, плечистый. Лицо стало жестче, обветрело, скулы заострились: пообточила война.

— А это Минька ваш, — кивнул Серега на парнишку, взбегавшего по тропинке.

— Минька, чего глазами хлопаешь? Сигай сюда скорей! — поторопил Иван.

Тот с разбегу приткнулся к нему, затаился. Пока обнимал его и гладил волосы, мягкие, как тополиный пух, поднялся и Евсеночкин. Морщинистое лицо его посинело от холода, рваные портки прилипли к кривым ногам.

— Здорово, служивый! Насовсем?

— Отвоевал, дядя Паша.

— Ну и слава богу! Стало быть, везучий.

— Как сказать.

— А всяко. — Евсеночкин примазал мокрой ладонью жидкие волосы, лукаво скосил глаза. — Первый ты из шумилинских вернулся, да еще к празднику: посевную сегодня справляем. Видишь, задание бабы дали рыбки наловить.

— Минька, покажи сумку. О-о, славные щурки!

— Вота какой попался! — Минька вытащил горбатого окуня.

— Сейчас из-за тебя упустили щучку, — посетовал Павел.

— Значит, вечером праздник. Рыба посуху не ходит, верно, дядя Паша?

— Без воды не может жить, — Евсеночкин причмокнул и потер ладонь о ладонь. — Мы еще половим. Холодно тут, на юру-то, пошли, Серега.

— Я домой хочу, — запросился Минька, не спускавший глаз с солдатского мешка.

— Беги, только пришли кого-нибудь к нам.

Минька припустил к деревне: не терпелось оповестить своих о возвращении брата. После первой встречи с однодеревенцами схлынуло волнение. Любо было видеть Ивану, как мотыльком трепыхается впереди синяя Минькина рубашонка да мелькают лапотки-скороходы, любо было думать о том, что не унывают шумилинцы, справляют посевную, и, как всегда, снарядили Павла Евсеночкина ловить рыбу, и все рыбаки в Осиповых лаптях: удобно в них, ноги не поранишь ни о камни, ни о коряги.

Кузница тоже встретила привычным, приветливым перезвоном наковальни. Минька нырнул в нее, и смолкла работа. В распахнутых дверях появился Яков Карпухин в длинном кожаном фартуке, в одной руке щипцы, в другой — молоток. Заморгал; большой, заскорузлой ладонью вытер воспаленные кузнечным жаром глаза, будто Иван был ему родственником.

— Первого солдата встречаю, то все провожал.

— Праздник сегодня, говорят, а ты в кузнице.

— Належался на койке-то. Я тут всю весну провалялся, с внутренностью что-то неладно. И силы не стало, Ванюха. А вот торчу у наковальни, потому как некому заменить.

Старик и в самом деле крепко сдал. Плечи обвисли, шея в насечках морщин, кожа на лице потемнела, пожухла, как прошлогодний лист, и борода вылиняла.

— Минька там, наверно, всполошил наших.

— Он и меня-то напугал. Ступай, ужо увидимся.

Коровий прогон. Улица. Любопытные окна (новость успела облететь деревню). Бабы кланяются, некоторые подходят поздороваться, смотрят на него с какой-то счастливой надеждой, как будто он принес весть о победе. Мальчишки сопровождают ватагой, чуточку забегают со стороны, чтобы взглянуть на медали. Иван почувствовал даже растерянность, и улица показалась ему слишком длинной.

Старый дом под высокой березой, скамеечка, в окнах — герань, кладница дров у двора, а там тропинка скатывается гумнами к черемухову берегу Песомы, будто присыпанному снегом. Привычно звякнула кованая щеколда, и навстречу выпорхнула Зойка. Не узнать. В ситцевом сиреневом платье (праздник), русые волосы перехвачены голубенькой тесемкой, вся сияет. Оплела тонкими руками шею, пылающей щекой коснулась подбородка, выдохнула:

— Ой, братушка, не верится!

Мать стояла на крыльце, держась за столбик. Обмерла, как в испуге. И только когда они подошли совсем близко, когда ей послышалось, что Иван тихо окликнул ее, она кинулась к нему и зашлась слезами. Крепко сжимала гимнастерку, боялась отпустить сына, точно он мог исчезнуть в тот же момент.

7

Около Катерининой избы уже толкались ребятишки. Гуляние началось. Назаровы подошли позднее других, всей семьей. Впереди — мать с Минькой и Зойкой. Ивана вела под руку Катерина. Тетка она ему, но разница в годах между ними невелика.

Когда уходил в армию, Катерина еще жила в Горьком. Муж ее погиб в первые дни войны, дочка Любонька умерла. Вот и вернулась она в деревню, сначала к сестре, а потом отделилась, перешла в Румянцеву заколоченную избу. Большая, нескладная хоромина в центре деревни, крыша над двором провалилась, но Катерине он и не требуется: нет никакой скотины.

— Мать-то сегодня как раз сон рассказывала, будто стучали сильно в дверь. Видишь, и совпало. Надо ведь, какое счастье! — тараторила Катерина. — А возмужал-то ты как! Что значит побывал на войне.

— Ты теперь, Катя, моложе меня стала, хоть замуж выдавай снова.

— Не выдумывай-ка, Ванечка. Кавалеров-то нет.

— Придут скоро, пообещал Иван.

Катерина была по-прежнему беспечна, горе точно не коснулось ее. Все улыбалась, зубы влажно блестели литой подковкой. Белая шелковая блузка подчеркивала здоровую свежесть ее лица.