Колокол и держава

Не успела подумать о Дмитрии, как он сам стремительно вошел в горницу. Взгляд тревожный, сразу поняла, что-то стряслось. И точно! Вестей было две, и обе плохие. Весть первая: из Москвы вернулся Никита Ларионов, которого нареченный Новгородский владыка Феофил посылал за разрешением приехать в Москву для посвящения в архиепископский сан. Привез послание великого князя Ивана Васильевича, в котором тот разрешение дал, но при этом объявлял Новгород своей отчиной.

Вторая новость и того хуже. Приехали послы из Пскова. Рассказали, что на Рождественское говенье приезжал в Псков посол московский Селиван. Через него великий князь московский извещал псковичей, что если Новгород не покорится Москве, то Псков должен идти на новгородцев войной.

Марфа слушала сына с потемневшим от гнева лицом. Вот оно, извечное московское лицемерие! Говорят одно, думают другое, делают третье. Вечером в доме Борецких собрался ближний круг. Пришли Василий Казимир и его брат Яков Короб, Матвей Селезнев, Василий Селезнев Губа, Козьма Грузов, Иеремия Сухощек, Киприан Арзубьев, Павел Телятев, Козьма Григорьевич.

Когда высказались все, Марфа неожиданно объявила:

– Звоните вече! Хочу сама людям слово молвить!

Бояре переглянулись: женщины на вече отродясь не хаживали.

– Сама! – твердо повторила Марфа.

Когда остались вдвоем с сыном, приказала:

– Раздобудь у псковичей московскую грамоту!

– А ежели не отдадут? – усомнился Дмитрий.

– Укради, выкупи, но добудь! – отрезала Марфа.

4

Давно не собирало столько народа новгородское вече. Облетевшие город слухи растревожили горожан. Ближе к вечеру вся площадь от Никольского собора до Готского двора была плотно забита людьми. Стояли даже на ледяном припое незамерзающей волховской полыньи, рискуя провалиться в воду. Многие пришли с оружием, у некоторых под верхней одеждой угадывались кольчуги.

В первых рядах, по обыкновению, стояла новгородская господа: старые и новые посадники, тысяцкие, кончанские старосты. Наособь занял место московский наместник Яков Захарьин. Владыку на вече представлял новый ключник, заменивший Пимена. Не было и князя Михаила Олельковича.

Пора было начинать, но почему-то не начинали. Томясь ожиданием, люди топтались, переговаривались, хлопали себя по бокам, согреваясь на январском морозе.

Наконец по ступеням вечевого помоста поднялись степенные посадники Дмитрий Борецкий и Василий Максимович, а с ними московский наместник и владычный посол Никита Ларионов. Притихшая толпа обратилась в слух.

– «Что отчина моя Великий Новгород прислали ко мне бити челом, – начал зычно читать Ларионов, – и аз, князь великий, жалую и нареченного Феофила и велю ему быти к себе на Москву без всяких зацепок, но по прежнему обычаю, как было при отце моем, и при деде, и при прадеде моем, и при преже бывших всех великих князей Володимерских и Новагорода и всея Руси!»

Посол умолк, вечевая площадь задвигалась, загомонила, переваривая услышанное. На лице владычного ключника читалось удовлетворение, победительно улыбался московский наместник. Но вдруг толпа всколебалась, пропуская кого-то вперед, и по ступеням вечевого помоста молодо взбежала Марфа Борецкая. С высоты помоста оглядела площадь, пережидая недоуменный гул – единственная женщина среди огромной мужской толпы.

Готовиться к вечу Марфа начала со вчерашнего дня. Накануне до изнемоги парилась в бане, с утра умылась серебряной водой и отварами трав, набелила и нарумянила лицо, подвела сурьмой брови и ресницы. Долго и придирчиво выбирала наряд. Поначалу хотела одеться строго, но потом передумала. Выбрала ферязь из вишневого бархата, поверх нее легкую парчовую шубку с золотыми цветами, отороченную собольим мехом и с разрезными рукавами. На оплечье надела бармы, украшенные драгоценными камнями, седеющие волосы укрыла атласным повоем, а сверху воздвигла соболиную шапку-венец. Девки-прислужницы, одевавшие боярыню, восхищенно ахали, да и сама Марфа, оглядев себя в венецианском зеркале, осталась довольна.

Наряжаясь, с нарастающим волнением думала о том, что сказать и как сказать. На ее памяти никогда еще на вече не держала слово женщина. А ну как сгонят, освищут, не станут слушать?

Перед тем как сесть в сани, выпила для храбрости кубок фряжского. Страх отпустил. Но когда увидела море выжидательно задранных голов и блестящие полосы людских глаз, тотчас забыла все, что собралась сказать. Ухнуло сердце, поплыла голова. Подумала как о ком-то постороннем: а ну как упаду, вот смеху будет! Волнение матери передалось Дмитрию, и, сделав три шага вперед, он встал сзади нее. Почувствовав близость сына, Марфа тотчас же успокоилась. Набрав полную грудь морозного воздуха, возгласила:

– Люди новгородские! Что слышим мы? Что город наш уже не Господин Великий Новгород, а вотчина князя Ивана, и сами вы уже не вольные мужи, а слуги государевы!