Колокол по Хэму

Я уже хотел извиниться и оставить Хемингуэя наедине с Дитрих, но он велел мне задержаться. Еще один бокал бренди спустя актриса объявила, что ей хочется спать и что она отправится в постель. Геллхорн повела ее во флигель для гостей.

По пути женщины продолжали оживленно переговариваться.

Мы остались вдвоем, и писатель спросил:

— Где ты всего этого набрался, Лукас? Про американский музей?

— В своих телефонных счетах вы обнаружите квитанцию за два весьма дорогих междугородных разговора с Нью-Йорком, — ответил я.

— Тебе везет, — заметил Хемингуэй. — Как правило, проходит не меньше двух часов, прежде чем соединят с Нью-Йорком. Если вообще соединят.

Я посмотрел ему в глаза.

— Зачем вы затеяли эту игру? Если кто-нибудь из них или они оба действительно работают на Абвер, это было опасно и глупо.

Хемингуэй бросил взгляд вдоль дорожки:

— Что ты о ней думаешь, Лукас?

Вопрос застал меня врасплох, потом я сообразил, что он, должно быть, имеет в виду Соннеман.

— О Хельге? — спросил я. — У нее железное самообладание. Если она действительно немецкий агент, значит, ее артистический дар двадцатикратно превышает способности Тедди Шелла.

Хемингуэй покачал головой.

— Я говорил о Фрау, — негромко произнес он. — О Марлен.

Я не имел ни малейшего понятия, зачем ему понадобилось, чтобы я хвалил его приятельницу. Потом я вспомнил, что Хемингуэй сильно пьян. Его безупречная дикция и уверенные движения рук заставляли забыть об этом.

— Настоящая леди, — сказал я. — Очень красивая.

— Да, — согласился Хемингуэй. — У нее восхитительная .фигура... и чудесное лицо. Знаешь что, Лукас?..

Я молчал.

— Даже если бы у Марлен не было ничего, кроме ее голоса... совсем ничего... то и тогда она могла бы разбить твое сердце.

Я неловко шелохнулся. Подобные разговоры по душам нашими договоренностями не предусматривались.

— Вы хотите... — начал я.

Хемингуэй поднял палец.

— Знаешь, — сказал он, продолжая смотреть вслед жене и актрисе, которые вошли в освещенный коттедж, — для меня нет большего счастья, когда я написал о чем-нибудь, что хорошо знаю, а она прочла это... и ей понравилось.

Я проследил за его взглядом, устремленным в темноту.

Хемингуэй мог говорить о Геллхорн, но я был уверен, что речь идет о Дитрих.

— Я ценю мнение Фрау превыше отзывов большинства самых известных критиков, Лукас. И знаешь, почему?

— Нет, — ответил я. Было уже поздно. Дитрих осталась в финке на выходные, значит, завтра и послезавтра Хемингуэю будет не до меня. Я хотел показать ему шифровальный блокнот и отправиться на боковую.

— Она многое знает, — сказал Хемингуэй. — Знает многое о вещах, которые я описываю в своих книгах. А ты знаешь, о чем я пишу, Лукас?

Я покачал головой.

— О выдуманных людях и событиях? — предположил я наконец.

— Пошел ты к такой-то матери, — сказал Хемингуэй. Но Он сказал это по-испански, негромко и с улыбкой. — Нет, Лукас. Я пишу о настоящих людях, о жизни, чести и достоинстве, о человеческих поступках. И я ценю мнение Фрау, потому что она многое знает об этом... знает об этом буквально все.

И о любви. Она знает о любви больше, чем все те люди, которых ты когда-либо встречал, Лукас.

— Пусть так, — сказал я и, взяв пустой бокал с широкого подлокотника кресла, провел пальцем по ободку. — Показать вам блокнот?

Взгляд Хемингуэя сфокусировался.

— Получилось? Ты его расшифровал?

— Да.

— Чего же мы ждем, черт побери? — сказал писатель. — Марти проболтает с Марлен еще по меньшей мере полчаса.

Идем в старую кухню, посмотрим, о чем беседуют нацисты в ночном море.

Мы уже почти добрались до старой кухни, и я начал доставать блокнот, когда кто-то забарабанил в парадную дверь.

Я сунул блокнот в карман пиджака в тот самый миг, когда Хемингуэй распахнул дверь.

На пороге стояли два полицейских. Они крепко держали за руки Марию Маркес. Мария вырывалась, бранилась, лила слезы и всхлипывала.

Глава 15

Хемингуэй мгновенно оценил ситуацию.

— Где ты была? Мы тебя искали! — по-испански крикнул он Марии и, шагнув вперед, вырвал извивающуюся девицу из рук озадаченных полицейских.

Это были не сотрудники Национальной кубинской полиции и даже не гаванские легавые. Они были одеты в грязную форму провинциальных констеблей. Один из них был без фуражки, и его сальные волосы закрывали правый глаз. Тот, что был старше и выше ростом, выпрямился, одернул мятый мундир и обратился к писателю на испанском:

— Сеньор Хемингуэй, мы весьма сожалеем о том, что побеспокоили вас в столь позднее время, однако...

— Ничего страшного, — ответил Хемингуэй. — Мы только что поужинали. Входите, прошу вас.

Полицейские шагнули в вестибюль. Они поглядывали на Марию, словно сомневаясь в том, что поступили правильно, отпустив ее. Но Хемингуэй уже держал ее за левый локоть, обняв могучей рукой за тонкую талию, и прижимал к себе, словно норовистого жеребенка. Волосы девушки были растрепаны, лицо опущено, она все еще содрогалась от рыданий.