Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Но ведь вы вчера ночью, только вчера ночью вернулись оттуда.

— Да, конечно… но не следовало бы так сразу удирать. Бедные старики… — И добавляю: — Ты тоже поедешь.

— Я? — еще больше удивляется Марта.

— Тебя там так ждали!

— Ты же знаешь, что я не могла поехать.

— Знаю. А теперь съездишь. Возьмешь отпуск на два дня. — Я даже пытаюсь шутить: — Попросишь у своего начальства, у мадам Солат. Насколько мне известно, она отзывчивая женщина.

— Нет, сейчас это совершенно исключено. До рождества надо выпустить уйму книг. А у нас все время трудности с бумагой.

— Всего два дня, милая! — Знаю, что все мои потуги напрасны, но, словно все теперь зависит лишь от моей настойчивости, делаю последнюю попытку. И говорю сквозь смех: — «Телочка», «Нижняя юбка с кружевами»…

Марта недоуменно смотрит на меня; вижу, до нее не доходит.

— Сейчас невозможно! — повторяет она. Что-то холодеет у меня внутри, тоска сжимает мое сердце. «Значит, и тут ничего не вышло». Заметив мою удрученность, она добавляет: — Поедем потом, на рождество. Это будет даже интереснее. — Но я ничего ей на это не отвечаю.

Садимся в машину. Маленькая Марта демонстративно садится впереди, рядом со мной…

Андраш с семьей все еще живет в служебной квартире, в доме, принадлежащем машиностроительному заводу. Некоторые считают это неразумным пуританством. В известной мере я тоже разделяю их мнение. Когда с Андрашем заговаривают об этом, он только смеется:

«А если погорю? Снова переселяться?»

«Если погоришь, думаешь, вернешься сюда директором?»

«Перед тем как погореть, назначу себя», — шутит он.

По жилищному вопросу даже Марта вступала с ним в спор и подбивала Вильму перебраться куда-нибудь в Буду. У молодоженов — Лаци ведь уже женился — скоро родится ребенок; надо бы приобрести особнячок, где они могли бы жить все вместе. Вот мы, мол, очень хорошо устроились. Что бы стала делать бедняжка Борка одна?

Но Вильма в таких случаях только сдержанно улыбалась: ее, дескать, вполне удовлетворяет то, чего хочет Андраш…

На заднем сиденье Марта с Янчи оживленно беседуют. Часто слышу имя Патриса Лумумбы; очевидно, они обсуждают драматические события, разыгравшиеся в Конго.

Маленькая Марта упорно отмалчивается. Только когда переезжаем Цепной мост, она замечает:

— Мотор стучит. Не мешало бы проверить зажигание.

Может, она и права. Возможно, неполадки в моторе не из-за масла. Маленькая Марта разбирается в этом.

— Есть у тебя преподавательница… Как бишь ее… — Я делаю вид, будто припоминаю. — Лехел? Доктор Лехел?

— Ах, тетя Илонка! — Ее лицо озаряется восторженной улыбкой. — Правда, она не любит, когда мы называем ее тетей. Ты знаешь ее?

— Меня познакомил с ней дядя Дюси Чонтош. Она пишет какой-то научный труд… Хотела бы получить от меня некоторые материалы. — Я ловлю себя на том, что стараюсь быть равнодушным. И как раз за это злюсь на себя.

— Замечательная женщина. Она мой идеал.

— Ты никогда не рассказывала о ней. Или об идеале, достойном подражания, не принято говорить? — рассмеялся я. — Что же ты нашла в ней замечательного?

— Она настоящая коммунистка.

— Разве это редкость? Мало ли настоящих коммунистов! — поддразниваю я ее.

— Я имела в виду не то. — Но, немного помолчав, она говорит: — Впрочем, нет, я подразумевала именно то!

Я с любопытством искоса поглядываю на нее. В ее голосе звучит что-то необычное, поражающее меня. Я не мучаю ее расспросами, не лезу ей в душу. Знаю, что вчера она пережила серьезное потрясение: на нее сильно подействовали похороны. Ведь она очень любила Гезу. Быть может, прежде эта привязанность была вызвана влюбленностью девочки-подростка. Она часто заступалась за него в спорах с матерью, а порой даже и со мной. Октябрьские события контрреволюционного мятежа ее тоже чрезвычайно взбудоражили, вызвали смятение в душе. В жарких спорах, возникавших между нами, она чаще всего становилась на сторону Гезы. Хотя в следующую минуту уже говорила, что, если бы компартии пришлось уйти в подполье, она немедленно изъявила бы готовность принять участие в нелегальной работе. Ее больше всего занимал моральный аспект самоубийства Гезы. Услышав об этом трагическом случае, она тут нее заперлась в своей комнате. Мы тщетно ее звали. Она вышла лишь спустя много часов. Бледная, измученная, но все же не сломленная несчастьем. Она спросила лишь: «Кто уверен в своей правоте, тот не может чувствовать себя несчастным, правда ведь, папа? А кто счастлив, тот не покончит с собой?» Меня поразила эта удивительная логика, я не знал, что ответить ей. Впрочем, она, как мне показалось, и не ждала ответа. Ей важно было высказать мучившие ее вопросы. У нее вздрагивали веки, затем она смежила их, словно собралась броситься в пропасть, и тогда лишь со страхом в голосе спросила: «Или все-таки тот, кто знает, что он прав, может быть несчастным?»

Не знаю, о чем она сейчас думает, но вдруг я ощущаю ее теплую ладонь на своей руке, держащей баранку.

— Я очень люблю тебя, — проникновенно, тихим голосом признается она.