Колокол в колодце. Пьяный дождь

В памяти у меня, собственно, сохранилась лишь единственная впечатляющая картина, достойная кисти художника. Я как сейчас вижу перед своими глазами длинноволосую, стройную девушку в выгоревшем на солнце купальном костюме, бегающую наперегонки с рослым сильным парнем. Разумеется, у нее возникла потребность порезвиться после моей лекции. Она прыгала, носилась, скакала по буграм прибрежной речной гальки, звонко пела, и ветер далеко разносил ее голос: «Андреас! Эй, Андреас!» Эта девушка в синем выцветшем купальном костюме, когда день был уже на исходе, обмыла мою окровавленную спину своим платком, смоченным дунайской водой. А вышло это так: парни, участники туристского похода, демонстрировали на песчаной отмели гимнастические упражнения. Мне тоже не хотелось отставать от них. Правда, моя лекция о проблемах изобразительного искусства снискала мне некоторый авторитет, но все же было нежелательным, чтобы кто-нибудь из ребят обронил замечание: «Ох и увалень же он…» И тут я вспомнил, как в триполисских песках и на песчаных пляжах Обуды мне не раз удавалось сальто назад. Вот я и решил блеснуть своей ловкостью. Моя попытка кончилась неудачно. Возможно, потому, что я всего лишь недели две назад вышел из пересыльной тюрьмы, где донельзя отощал. Неловко опрокинувшись через голову, я упал на спину и до крови содрал кожу. Ссадина сильно кровоточила. И вот эта девушка в синем стареньком купальнике подбежала ко мне и принялась обмывать мою спину своим платком, смоченным дунайской водой, а сама тем временем напевала:

Видно Дюла,
Видно Гёмбёш
В лужу сел!..

В ту пору мы уже знали популярную песенку из «Трехгрошовой оперы» Брехта; на мотив этой песенки она и напевала. Я так и не понял, над Гёмбёшем или надо мной она подтрунивала…

Служебная квартира, где живет Андраш, находится на значительном расстоянии от цехов, но все же приглушенный шум машин доходит сюда, а особенно удары большого парового молота: от них то и дело содрогаются стены. Создается такое впечатление, будто где-то в глубине, в недрах земли, бьется ее живое сердце. Этот ритмичный, повторяющийся стук отнюдь не неприятен, ничуть не раздражает! Скорее, наоборот, вызывает у человека приятные ощущения. Я понимаю Андраша, почему ему нравится здесь жить. Теперь и на меня как-то успокаивающе действуют неумолчный перестук машин, ритмично повторяющиеся удары парового молота. И эти звуки не только успокаивают, но и взбадривают, придают силы.

— Знаешь, а ты и по сей день пользуешься популярностью здесь, на заводе, — доброжелательно говорит Мартин Андрашу. — Ко мне приходила сегодня целая депутация. Рабочие просили, чтоб я тебя убедил не переезжать.

— Да полно тебе… — бурчит Андраш. Он уверен, что его разыгрывают, но все же ему льстят слова Мартина.

— Я им сказал, что ты окончательно решил переехать. Рабочие сильно огорчились. И в конце концов в упор спросили о самом главном, затаенном: намечается ли все же участие коллектива завода в прибылях. — И Мартин так раскатисто хохочет, что даже брюшко его колышется от смеха.

Мы все смеемся. И громче всех Андраш.

— Ты понимаешь, разумеется, что такая постановка вопроса равносильна критике твоих методов руководства заводом!

Мартин огорошен репликой Андраша, лицо его принимает растерянное выражение, и это вызывает новый взрыв смеха.

Вскоре Мартин, попрощавшись, уходит.

Мы болтаем о всяких пустяках. Андраш с любопытством искоса поглядывает на меня. Я делаю вид, будто не замечаю этого. Вдруг, подмигнув, он говорит:

— Похоже, ты собрался с духом. Иногда полезно окунуться в самую гущу трудящихся масс — Помолчав немного, он спрашивает: — Завтра приступаешь к съемкам?

— Нет, — отвечаю я очень спокойно. — Фильм делать не буду.

Андраш поражен. Сразу становится серьезным, мрачным.

— Значит, не будешь?

— Нет.

Марта внимательно прислушивается.

— О чем это вы?

Андраш смущенно моргает, виновато смотрит на меня.

— Так о чем же вы беседуете? — еще раз спрашивает Марта.

— О том, — отвечаю ей, — что я бросаю работу над фильмом. Прекращаю дальнейшие съемки. Совсем.

Маленькая Марта, только что вошедшая в комнату с блюдом соленого печенья, ставит его на стол и застывает в неподвижности. Смотрит широко раскрытыми глазами то на меня, то на мать.

— Совсем прекращаешь?

— Совсем.

— Почему? Что случилось?

— Ничего особенного. Просто хочу заняться другим. — Я говорю это спокойным, почти равнодушным тоном.

Все же атмосфера в комнате сгущается. Марта ценой немалых усилий пытается остаться невозмутимой, но в голосе ее сквозит ирония.

— Хочешь начать новую жизнь? — смеется она, делая попытку сохранить непринужденный, шутливый тон. И чтобы смягчить свои слова, вернее, тон, каким они были сказаны, добавляет: — Ладно, Белушка! Все это мне знакомо. Ничего, проспишься! А там видно будет — утро вечера мудренее. Как, бывало, говаривал старик Боронкаи: «Понижение барометрического давления». — И она гладит меня по голове.

— Фильм этот делать не буду.

Оцепенев, она вся напрягается.

— Я не допущу такой безответственности с твоей стороны!